Грета сел, размазывая по лицу кровь. Милиционер, совладавший с тошнотой, подскочил к нему (нелюдь!), угостил сапогом, съездил по уху, полуприкрытому сбившейся прядью.
– Что ж ты за гадина, – причитал милиционер. – Как же тебя земля носит…
Его испуганные подручные крутили солдат.
– Хромай отсюда… чтобы не было тебя… убью…
– Ничего подобного, – прошамкал Грета расквашенными губами. – Пусть их судят. Они меня изнасиловали.
– Тебя? Да таких истреблять надо, в газовой камере!…..
– Изнасиловали, – настаивал Грета. – Это преступление. Неважно, кто я.
Сержант притих, присел на корточки:
– Ты это серьезно, мужик? – последнее слово далось ему с видимым трудом.
Грета одернул платье, взял двумя пальцами растерзанный антрекот:
– Извольте в мешочек положить, – произнес он спокойно. – Для экспертизы, как вещественное доказательство. И все побои запишите. И про свои не забудьте.
Парк, докипая суматохой, отступал и открещивался от приграничного строительства, которое превратилось в арену для событий, не совместимых ни с каруселями, ни с лодочными путешествиями.
В отделении Грета побеседовал с капитаном. Грета уже успокоился и по известной доброте женского сердца был готов удовольствоваться достигнутым, сменить гнев на милость. Но ломался, как свойственно всякой уважающей себя женщине.
– В чем, собственно, дело? – он широко распахнул глаза, втянул остатки кровавых соплей. Вытер рот, и без того чистый. – У меня все на месте, все ладно. Не удивительно, что ребята позарились… Я не таюсь, я женщина, а вы – кто вас знает? Может быть, вы в дамском белье сидите, под формой. Я знала одного полковника…
Капитан сморщился. Но видя, что дело идет к мировой, ограничился пылким призывом:
– Побойся бога…
Этого говорить не стоило. У Греты сверкнули глаза, он передумал.
– К Богу у меня счет, – сказал он и твердой рукой подкатил к себе шариковую ручку.
Однажды в Пасхальную ночь, слушая службу, в толпе смиренно ликовавших прихожан я приметил человека особенно набожного. Его глаза, горевшие торжеством и восторгом, выдавали состояние неподдельного экстаза. «Вот истинный христианин»,– подумал я не без зависти, ибо в моих собственных чувствах не было и тени высокого исступления. Я попросту находился в прекрасном расположении духа: мучительный пост благополучно завершился, и в скором времени меня ожидал праздничный стол – как честно заслуженная награда.
Нас собралась большая компания, и потому я думал, что усердный к Богу незнакомец к нам присоединится – наверняка он был знакомцем кого-то из наших, – ан нет! кого я ни спрашивал, никто его знать не знал, не оказалось его и за столом. Наконец, после третьей или четвёртой рюмки мне удалось разговорить регента. Он, однако, не свёл мое любопытство на нет, но лишь разжёг его.
«Который?»– регент, жуя, принялся уточнять.
«Такой невысокий,– пустился я в объяснения.– Лысый, с бородкой, с лошадиными зубами. Одет был в темно-голубой плащ».
Регент кивнул:
«Он не нашего прихода. Уникальная личность. Довольно нелюдим – впрочем, это легко понять. Ведь никто ему не поверил – даже Церковь. Теперь о том, что с ним случилось, он предпочитает не распространяться».
«А что же с ним случилось?»
Регент помешкал, решая, говорить мне, или не говорить.
«Умер и воскрес,– молвил он в конце концов громким шёпотом, отставил фужер с крюшоном и быстро перекрестился. – И весьма убедительно описывает произошедшее. Одна беда: свидетелей нет никаких».
