Шахта – в общем-то самое справедливое место, где только может очутиться человек. А на-горах – счета за свет, тепло и воду, какие-то ценники, бирки на всем, проценты по вкладам, инфляция, слияния, перепродажи, мировая резня и свободные рынки. Угнетаемая черт-те кем Украина. Порода безжалостна, но не подла – сильнее, чем намертво, человека не стиснет. А вот человек человека распинает по-всякому.
Облицовочный кафель после шахты казался ослепительно-белым. Отработавшие свою смену шахтеры проходили чистилищные помещения в обратном порядке: ламповая – подвально чумазая грязная – и сияюще белая чистая. В банно-прачечной мгле душевой безмолвно возились суглинисто-бурые грозы, скребли негритянские спины и плечи разлохмаченным лыком и каменной пемзой, как скоблят абразивами и шлифуют наждачкой рабочие органы и моторы машин. Отмякали под льющей с потолка благодатной водой, и как будто не черная грязь, а сама заскорузлая, толстая, отболевшая кожа сходила с их тел, только тут, под водой, словно и обнажавшихся, обелявшихся и просветлявшихся вплоть до самых костей.
Валек смотрел на их светлеющую плоть: железно твердые кря-жи́ заматерелых мужиков, здоровые, но будто бы еще не пропеченные тела вчерашних ежиков, жировые наплывы и вислые животы пожилых, проступавшие сквозь известковую кожу ключицы и ребра горбатых от работы «стариков». Он смотрел на их лица: молодые и старые, дурковатые и несуразные, скучно-невыразительные и чеканно-красивые, непохожие и одинаковые, как горбы терриконов и ладони рабочих людей, с натертыми железом неповторимыми буграми и протравленными чернотою ветвистыми трещинами.
Лицо – это как бы ландшафт человеческой участи. Как нагорная талая снеговая вода, проливные дожди и ветра протачивают в неподатливом лице земли овражные западины, заостряют скалистые горы, по песчинке смывают и стирают холмы, как подвижки глубинных пластов собирают лицо это в складки, покрывают его паутинистой сеткой разломов, так и все пережитое, гримасы трудового напряжения, отчаяния, злобы, возбуждения, радости, страха да и просто всесильное время изменяют лицо человека, загибают углы его рта, по-иному сдвигают поседевшие брови, углубляют бороздки раздумья, терпеливой покорности или неизбывной обиды на мир.
Вот такими их и надо рисовать… За приверженность к жизненной правде Валек первый раз пострадал еще в детском саду: красивая девочка Оля Шевченко донесла воспитательнице, что Шалимов рисует советские танки подбитыми. С клубами дыма из пробитых башен и продырявленных хвостов рисовать можно было лишь немецкие танки и «мессеры»: карандашные кольца возмездия служили оправданием того, что рисуешь фашистскую свастику, – и Валька, разумеется, тут же поставили в угол, а потом, в тихий час, прикрепили к позорной алюминиевой раскладушке, установленной прямо у стола воспитательницы. Наверное, единственный доступный людям несмертельный и бескровный способ наказания – это именно перемещение человека в пространстве, только детей наказывают символически, как бы больше клеймом ненормальности или чувством отверженности, не сильно удаляя от источников тепла, а вот взрослых ссылают подальше или, скажем, опять же под землю.
Сколько помнит себя, он, Валек, рисовал. Простым карандашом, фломастерами, мелом на асфальте, гуашью, акварелью, шариковой ручкой, кусками антрацита, перочиным ножом, острием козьей ножки… В тонких прописях, в общих тетрадях, на деревьях, на партах, на стенах, на любой подходящей и как будто особенно сиротливой поверхности, бесконечно унылой и мертвенно голой, наводившей тоску и внушавшей желание сделать так, чтоб она задышала, задвигалась. Учителя их третьей школы посоветовали матери отвести одержимого тихим рисовальным безумием сына в изостудию «Радуга» при «Горняке». Валек посмотрел на то, как рисуют здоровые лбы, и назвал про себя их работы одним выразительным матерным словом: он в первом классе лучше рисовал, чем они в выпускном. Ни о каком таком «художественном творчестве» как о способе жизни и заработка он, Валек, ни минуты не думал, никакого порыва в заповедную жизнь «настоящих» – с их испачканными голубиным пометом мансардами и кошачьей любовью бескорыстных красавиц, с персональными выставками и прижизненной или посмертной оглушительной славой – за собою не помнил.
