– Ничего-то ты, невежа, не смыслишь. Восток – это где солнце встает и все, значит, светлое. В церкви сейчас твоя Вика, да не раз зашла, а часто бывает: эк ее волосы к востоку крутит!
– Где ж та церковь, тетенька? – жалобно зазвучал голос гостьи. – Ведь их много теперь пооткрывали. Ужели мне все по череду обходить?
Бабка засмеялась хриплым квохчущим смехом:
– Не находишься, пожалуй! Где та церковь – это другое гаданье надо, за денежки. Вот погоди, выпьем еще по чашке, и сделаю…
Прилипшая к стенке Настя словно очнулась. Чего она ждала, на что еще надеялась, слушая этот разговор? Все будет как всегда. У бабки нет никакого шанса вылезти из этой ямы под названием колдовство, потому что бабка сама этого не хочет.
Настя взяла чайник со свежезаваренным чаем, внесла его в комнату и грохнула на табуретку рядом со столом, где плавало в миске колечко светло-золотистых волос. А сама выбежала на улицу, хлопнув дверью.
Командировка была уже решена, вот только срок ее пока оставался неизвестен. В любой момент могло оказаться, что завтра с утра Нина Степановна должна идти не на фабрику, а на вокзал, где ее будет ждать спутник, попутчик, начальник… Как хочешь назови, сердце само знает, о ком речь, и сладко мрет под сатиновым халатом. Надо к отъезду хоть кофточку новую купить, а еще укладку соорудить в парикмахерской. В первый раз за долгие годы Нина Степановна сделает что-то для себя, а не для Настюши и не для матери…
Жизнь ее никогда особенно не баловала, только вот дочку дала, кровиночку, единственную до последнего времени радость и надежду. Мать – ой, там дело темное… В Мокшанах говорили, будто старуха отправила на тот свет Нининого отца, когда сама Нина только еще закончила восьмилетку и уехала в район узнавать насчет девятого класса. Когда она вернулась, то была уже сиротой: отец упал в омшаник и сломал хребет о деревянную перекладину. Соседки потом дули в уши, что дело вышло неспроста: якобы это мать наворожила отцу погибель, отомстив за то, что на сторону стал поглядывать. Правда ли, нет, кто проверит, а похоже на правду… Оттого Нина и со своим мужем, Настюшиным отцом, разошлась сразу, как только начались у них первые нелады. От греха подальше: если бы с ним что случилось, она б себе вовек не простила. А с матери, глядишь, станется…
Из-за матери и из Мокшан пришлось уехать. В деревне на них косо глядели, чуть что: вара, вара… ведьма, значит, по-мордовски. Понятно, от людей не скроешь, тем более в деревне, где все друг у дружки на виду. Но и так жить нельзя, а у Нины Настюшка маленькая росла, еще на ножки не встала. Что ж, ждать, когда подрастет да на улицу пойдет играть, а ребята ей скажут: маленькая вара, не станем с тобой водиться? Не могла Нина этого допустить. Как-то раз сгребла дочь в охапку, собрала вещички – и в путь, в Москву.
Потому и живут они сейчас в подвале, с окнами на метр от земли, что сперва она устроилась дворником. Пришлось хлебнуть лиха от злых людей: начальница зарплату ей убавляла, техник-смотритель, как останется с Ниной наедине, сейчас в угол прижмет и за пазуху к ней лезет. Но все прошло, устроилось со временем. Кроме злых людей нашлись и добрые: помогли на фабрику перейти, а жилплощадь за собой оставить. Не стали с малым дитем на улицу гнать.
А через месяц-другой пришло из Мокшан слезное письмо: «Возьми меня, доченька, к себе, все здесь на меня злобятся, помощи под старость ни от кого не жду». Нина и разжалобилась, проняло ее, дуру. Взяла мать в Москву. Стали жить втроем, и с тех самых пор поселилась в душе у Нины страшная тревога: как быть с матерью, когда той придет пора помирать? Ведь колдунья, известно дело, на тот свет не отправится, пока ворожбу свою среди людей не пристроит. Нинина бабка тоже ворожила, так перед смертью матери передала. А мать кому передаст – ей?.. Настюше?..
