Он чуть смущенно пресек эти игры.
– Заткни свой фонтан и будь почтителен. Теперь я вижу, что в Белостоке, отторгнутом великопанской Польшей, я слишком мало тебя порол. Теперь я пожинаю плоды своей неумеренной доброты и милосердного воспитания.
– Да, я забылся. Прошу прощения.
– Вот так-то лучше. Знай свое место. Тогда я попробую передать суть исторической беседы в доступном для тебя изложении.
Затем он заговорил серьезно. Естественно, надо было тогда же, не мешкая, по горячим следам, возможно подробнее записать все то, что он мне тогда поведал. Но я понадеялся на память. Впрочем, теперь уже поздно вздыхать.
То, что я помню – в сухом остатке, – относится больше к его ощущениям, нежели к предмету беседы.
– Мне поначалу моя задача казалась и понятной и ясной. Я должен четко, без лишних слов, высказать честно и откровенно все то, что я думаю о событиях, свидетелем которых я был, о людях, которые в них участвуют, об их зависимости от событий и о зависимости событий от этих людей. Однако тут было одно затруднительное обстоятельство.
Когда изначально меж собеседниками отсутствует равенство, возникает неодолимая потребность сказать лишь то, что хотят услышать. И, сознавая такой соблазн, стараясь ему не уступить, я ощущал, как адски трудна эта естественная обязанность – сказать то, что знаешь, и то, что думаешь.
И как деликатно, как осторожно, старательно подбирая слова, я говорил о том, что я видел, о главных лицах испанской трагедии.
Он слушал молча, не прерывая. Когда я кончил, молчал по-прежнему. И вдруг улыбнулся. Хотя все то, что я изложил, звучало печально. Слова его были еще неожиданней.
– Вы стали настоящим испанцем. И как же вас теперь величать? Дон Мигуэль?
Я удивился. Потом сказал:
– По-испански – Мигель.
Он все еще продолжал улыбаться. Потом очень медленно проговорил.
– Ну что же, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, благодарим вас за ваш доклад. Очень интересный доклад. Всего вам хорошего, дон Мигель.
Едва узнавая себя, я ответил:
– Служу Советскому Союзу.
Когда я был уже у порога, он неожиданно произнес:
– А был у вас револьвер, дон Мигель?
Я ничего не понимал.
– Естественно, был, товарищ Сталин.
Он все еще продолжал улыбаться.
– А не приходило вам в голову, скажите по совести, – застрелиться?
Я просто не мог сообразить, куда он клонит.
– Нет, никогда. Что вы, товарищ Сталин, зачем же?
Он ухмыльнулся.
– Да, в самом деле. С какой это стати вам стреляться? Ну что же, дон Мигуэль, дон Мигель, спасибо за интересный рассказ. Мы с пользой провели это время. Желаю вам дальнейших успехов.
Брат замолчал. Я ждал продолжения. Но он лишь коротко заключил:
– Такой вот произошел разговор.
Я все еще был молодым лопухом. И торжествующе воскликнул:
– Ну что же, Мышонок, все отлично!
Он только покачал головой.
– Не знаю.
Я взволновался.
– В чем дело?
И брат негромко проговорил:
– Когда он смотрел на меня, мне показалось, что я читаю, о чем он думает.
Я все не мог себе объяснить его озабоченности.
– Что же ты вычитал?
– Ни слова, ни буковки. Но… понимаешь… этакий прищур: «Прыткий шельмец».
18. Старший
Чем он влюбил в себя необъятное, столь разноликое государство, разноплеменную территорию? Чем подчинил ее своей воле, сделал полигоном истории? Чем он ее загипнотизировал?
Тем, что умел произнести любую банальность как откровение? Сумел внушить, что один лишь он знает, что надо решить, как сделать? Чем он заставил ее поверить, что только он и никто другой выручит, согреет, утешит?
