Таков и Тюлин из рассказа «Река играет» (1891) – вдруг преодолевающий свою лень и апатию, казалось бы навсегда сковавшие его, и внезапно проявляющий мужество, активность, силу духа.
То, что герои Короленко, подобно горьковским, не вмещаются в рамки своей среды, «выламываясь» из нее, часто объясняется «таинственным», «неведомым» зовом, идущим из глубины души, который слышит, например, Вася из рассказа «В дурном обществе»: «…то неведомое, что подымалось из глубины детской души, по-прежнему звучало в ней несмолкающим, таинственным, подмывающим, вызывающим рокотом». Тогда «навстречу этому неведомому и таинственному во мне из глубины моего сердца что-то подымалось, дразня и вызывая». И Вася остро осознавал убожество окружающей его обстановки и «инстинктивно бегал и от няньки с ее перьями, и от знакомого ленивого шепота яблоней в нашем маленьком садике, и от глупого стука ножей, рубивших на кухне котлеты».
Детскому сознанию, по мнению Короленко, особенно близко ощущение таинственности, загадочности мира и жизни, и потому дети уже по самой своей природе поэты, художники, часто интуитивно угадывающие то, к чему еще только идет наука. Таков фантазер Голован из очерка «Ночью» (1888), задумывающийся над проблемами жизни и смерти.
Пытаясь уловить таинственную, но несомненно существующую для него «связь между глубинами природы и глубинами человеческой совести», Короленко обращался к трудам физиологов, биологов, психологов. Что же искал писатель в этих трудах?
В письме 1888 года к начинающему автору К. К. Сарханову Короленко рекомендовал ему, для того чтобы понять, что такое тенденция и что такое идея, «поработать над физиологией, психологией и психологическими критиками», у которых он найдет «положительные доказательства того, что громадная часть наших умственных процессов имеет характер „рефлексов“ и может совершаться с замечательной стройностью помимо сознания» и что «бессознательность даже и намерения не такое уж недоразумение» (X, 102).
В этом высказывании Короленко уже намечается путь, по которому писатель придет к пониманию соотношения в человеке биологического и социального начал. Оказывается, что действия, намерения и поступки, к которым приходит человек как бы инстинктивно, подсознательно, стихийно, могут быть выражением не только природы человека, но и являться результатом глубоко вошедших в его сознание принципов, правил, представлений, заданных тем или иным социальным слоем.
Так, например, когда Короленко говорит в «Слепом музыканте», что матери Петра Попельского «как-то инстинктивно не нравились музыкальные сеансы» кучера Иохима, то это совсем не значит, что есть такой «инстинкт», по которому человеку с хорошо развитым музыкальным слухом должно обязательно не нравиться талантливое исполнение на простом народном инструменте. Просто в Анне Попельской заговорили ее сословные предрассудки, представления. Как «ей, „милостивой пани“ Попельской, слышавшей гром рукоплесканий „избранной публики“, сознавать себя так жестоко пораженной, и кем же? – простым конюхом Иохимом с его глупою свистелкой!» Но красота ее внутреннего облика в том и заключается, что она сумела заставить себя вслушаться в музыку своего конюха, так сказать, встать на его точку зрения, отбросив воспитанные в ней средой взгляды. И тогда «…она открывала окно, облокачивалась на него и жадно прислушивалась. Сначала слушала она с чувством гневного пренебрежения, стараясь уловить смешные стороны в этом „глупом чириканье“; но мало-помалу, – она и сама не отдавала себе отчета, как это могло случиться, – глупое чириканье стало овладевать ее вниманием, и она уже с жадностью ловила задумчиво-грустные напевы».
