Для Лешего каждый новый день начинался с долгих и утомительных расспросов. Выпытывали одно и то же, что стало надоедать, а порою бесить. А тут ещё женщина, назвавшая себя женой, действовала на нервы. Он помнил Ведею и мысленно был с ней, а тут – на тебе! Придумала – жена! Но вот как ей объяснить, что не жена она ему. Как ей ещё сказать, чтобы она поверила? Была бы женой, разве забыл бы он её! Он почему-то думал, когда пришёл в себя, что её специально приставили оплакивать. Только зачем его оплакивать, когда он всё же почувствовал, что он живой? Только люди вокруг чужие, незнакомые ему.
Леший прикрыл глаза. В этой комнате он ощущал горе, оно летело отовсюду. Тут и стены, и потолок пропитались плачем и стонами, которые теперь отдавались в его голове, мешая ему уснуть или забыться. Это тяжёлое место, в нём очень много боли. И не только его – чужой. В этой комнате много слёз, и часто сюда приходила смерть, потому как он чувствует её, не смываемую хлоркой, не перебиваемую запахами лекарств. И вдруг он понял, что это комната смерти. Смерть живёт в этих стенах, и ему нужно выбраться отсюда.
Когда он на пожаре сломал позвоночник, тоже были чужие люди и чужая больница – только не было этого страшного ощущения. И там никто не спрашивал, кто он…
И не зря эта женщина всегда шепчет его имя! Она пришла за ним! Да, может, она сама смерть и есть? Надо было уйти с Ведеей… Она бы его защитила. А эти только всё талдычат, как заведённые, чтобы я что-то вспомнил. А я и так всё помню! Зачем с меня спрашивать то, чего я не знаю, чего со мной не было…
– Переведите меня в другую комнату.
Над Лешим наклонилась врач:
– Рано пока, потерпи! Да это самая хорошая комната! Здесь есть всё необходимое.
– Здесь нет солнца… А значит, нет и жизни. Смерть вселилась сюда, я же чувствую её. Неужели вам никому не понятно?
Месяц в больнице Лешему показался долгой пыткой. Ему и внушали, и показывали старые фотографии. Только ту жизнь, о которой ему рассказывали, он вспомнить не мог. С памятью оставалось всё по-прежнему. Наконец врачи сочли, что дома и стены помогают, – выписали. Отвезла домой в Бураново всё та же женщина, назвавшаяся женой. Посёлок свой, двор и дом помнил, только выглядело всё не так, как раньше, – как будто он десяток лет отсутствовал. И Валентина была белым пятном в его памяти. Но больше всего его изумил огород, он был чистый и казался огромным. Начинающая желтеть картофельная ботва тянулась до самой реки. Леший потоптался у баньки на краю огорода и со злостью спросил:
– А где кедровник? Кто вырубил?
– О чём это ты? Какой кедровник? Всю жизнь картошка здесь была!
Валентина в страхе посмотрела на Лешего:
– Говорил, правда, давно…
– Что говорил? – не скрывая зло в глазах, глянул на Валентину. – Рассказывай!
– Хотел посадить лес свёкор, ты рассказывал, но не успел…
– Да был кедровник! И беседка была! Земли вам мало! Распахали всё! Красоту такую угробили…
– Митя! Ми-т-я!
Он, уже не обращая внимания на то, что ему говорила, всхлипывая, Валентина, пошёл прямо по картошке к реке. На высоком берегу встал почти у самого края, вглядываясь в знакомую с самого детства излучину, на белоснежный песок на другой стороне, на желтеющие за песком тальники.
– Как это я ничего не помню?! Да помню я всё! – проговорил Леший вслух.
– Митя, ты всё забыл…
Валентина тоже смотрела на реку, в её глазах стояли боль и жалость.
