Надо мной никто не смеялся.
Если я находился на деревянной площадке перед магазином, у входа в который всегда стояли женщины, то я начинал смотреть на них. Они замечали.
– Смотрите, смотрите, как смотрит.
– Как опытный смотрит.
Иногда ко мне подходили женщины, наклонялись и спрашивали:
– Мальчик, ты почему так смотришь?
Я не знал. Уже в три года я заметил, потому что много раз видел, что те женщины, которые держали руки перед собой, за кисти – очень заботливые мамы. А в восемь…девять лет я понял, почему хорошие мамы так держали свои руки. Потому что ребёнок, хоть и лёгкий, но рука мамы уставала, и мама поддерживала её правой рукой за кисть, сцепляла руки. Из этого движения у мамы появлялась привычка.
На нашем отрезке улицы ни у одной женщины такой привычки не было, хотя у всех были дети. Женщины держали руки в позиции «смирно» или скрещёнными под грудью, по-мужски.
Мать привела меня в баню, в женское отделение. И я впервые увидел голых девушек и молодых женщин. Я начал внимательно рассматривать их. Мне было три с половиной года. Девушки ойкали, иные даже прикрывали ладонями и шайками свои лобки и смеялись. Старуха с растянутыми до пояса грудями плеснула на меня горсть воды и, смеясь, басом сказала:
– У! Бабник будет!
Молодая бабёнка, про которую бабы на лавке говорили: «Клейма ставить негде!» закричала с надрывом:
– Ты чо его привела сюда?! Он же всё понимает!
Я ничего не понимал.
Стихи я начал сочинять в три года, осенью.
По улице бежит овечка,
А за огородом течёт речка.
А вот ироничный стих:
За печкой кричит сверчок,
А под печкой лежит папкин харчок.
Председатель колхоза Щербатов приказал Матвею подписаться на «партейную» газету «Правда». И нам каждый день почтальонка начала приносить газеты. Мы их рассматривали, раскладывали по комнате, аккуратно и бережно. Мать говорила, поглядывая в окно на улицу:
– А вдруг придут с проверкой из «полиНКВД».
Бабы удивлённо осматривали комнату и спрашивали:
– А чо это у вас такое?
На нашем отрезке улицы никто не выписывал газеты. Люди были неграмотные. Вероятно, всеобщая грамотность Советского Союза обошла стороной наше село, где люди мечтали и говорили о выпивке, о выпивке и о выпивке…кроме сплетен.
Газет становилось всё больше и больше. Они мешали нам жить. И мать долго не решалась бросить их в печку, настороженно смотрела в окно, на улицу, о чём-то думала, а потом махнула рукой.
– А разяби их в рот мать!
И все сожгла. А потом каждую новую газету использовала для растопки дров.
Когда мать сидела на своей табуретке, она порой жевала чёрный хлеб. Я всегда подходил к ней, приваливался грудью к её коленке и смотрел, как она ела, или тянулся рукой к куску. Мать сердилась на меня:
– Прям из горла готова вырвать. На! – и она протягивала мне часть куска.
А если я говорил:
– Мам, исть хочу.
Она часто вынимала из-за пазухи кусок хлеба. Это была деревенская привычка – согревать хлеб теплом своего тела.
– На! Жри, что мать жрёт!
Я ел хлеб, привалившись грудью к материнскому колену, и чутко слушал мычание нашей коровы.
– Мам, подои корову. Молока хочу.
Мать не обращала внимания на мои слова, но если – а это было очень и очень редко – брат поддерживал меня, то она с глубоким вздохом вставала с табуретки и уходила в землянку доить корову.
Матвей получал на трудодни крупы. Их тогда не продавали в магазинах села. Но пшено, манку, гречку кушали мыши и крысы. А весной я и мать выкидывали не съеденные крысами крупы в речку. Туда же мы выкидывали картошку, морковь, гнилой лук, чеснок и гнилое мясо. Выкидывали пшеничную муку, в которой мать обнаруживала помёт мышей.
