Он взглянул, и она приподнялась: теперь перед ним на полу сидела девушка, едва вышедшая из подросткового возраста! Он разжал пустую (ибо лук уже занял место, ему надлежащее) ладонь и высыпал перед ней соткавшуюся горсть предметов – как факир совершает телодвижения – отвлекая ее саму от себя; как и пустота его ладони, все эти предметы являлись (потому сейчас и явились) всего лишь телодвижениями души и отвлекали саму Янну от чрезмерной ирреальности – от новой природы немного привставшей девушки: ирреальность этих предметов была достаточно реальной и проявлялась где-то над ними или перед ними, или даже за ними.
Он посмотрел в ее карие глаза – и словно бы взял в руки пустые ножны – понял то, о чем знал заранее: ему опять предстояло пойти «туда не знаю куда» и принести «то не знаю что» – стало быть, ему все еще предстояло его «все»; девушка послушалась его и поднялась: конечно, в ее глазах был страх – в его сторону ей предстояло пойти! Ибо каждый шаг является первым, и каждый первый шаг – в сторону страха…
– Что у меня в руках? – спросил эльф, протягивая ей опустевшие руки: один из высыпанных им предметов оказался тряпичной куклой, очень похожей (то есть еще без лица) на саму Янну – кукла упала ей прямо на колени, и когда девушка (гораздо позже, чем кукла стала падать) приподнялась, то кукла-Янна упала на пол…
– У тебя в руках я, – ответило ему нечто по имени Янна.
– Ничего! – сказал ей эльф, ибо – его руки были пусты. – Ничего у меня в руках нет, ибо – у нас впереди вечность, и мы никуда не торопимся…
– Ничего,– повторил эльф слово, которое ничего не значило, и наклонился к девочке, и поднял из горсти (и на полу они были не порознь) разнообразных предметов деревянную ложку, вырезанную безликим деревенским умельцем: человеческая ложка, призванная из окружающего черпать – чтобы питать! Человеческая ложка, с человеческой любовью выструганная, чтобы питать и питаться самой: черпать придуманную пищу, придуманное зло, придуманные добродетели, придуманную пользу или (коли есть свободная на то воля – как же без этой придуманной лжи?) лютым придуманным голодом…
– Ничего, но – ты еще полюбишь смертного эльфа! – сказал ей бессмертный (или все еще, или уже бессмертный) все еще эльф и все еще человек Лиэслиа и добавил к уже достаточно сказанному:
– Ты полюбишь смертного эльфа.
Человеческая ложка в его руках медленно становилась и в конце концов медленно стала ложкою вещей – предназначенной черпать не вещи, но их вещность и следующее за ним вещее – то есть она почти перестала быть вещью; не умножайте сущностей – человеческая истина простоты! Напротив, я умножаю сущности, ведь и у меня в руках ничего нет…
– Я хочу полюбить бессмертного и прекрасного эльфа… – могло бы люто ответить ему нечто по имени Янна; Лиэслиа мог бы ей точно так же люто ответить – настолько, насколько был он добр! Ибо ДОБРОТА – в произнесении правды прямо в лицо и бездарности, и смерти – правда заключена в том, что бездарный никому ничего (ибо нечего) не подарит; правда в том, что правда всегда заключена сама в себя, как и в том, что бессмертный – умер умер для смерти (или еще только умрет), причем еще вчера или позавчера…
– Продолжай хотеть! – мог бы ей ответить бессмертный и беспощадный эльф, но – поскольку и ровно на столько, насколько он вошел в ее лачугу и отвечал за нее, то и сказал ей самое простое:
