Он помолчал.
– Коней-теке не зря называли небесными, – сказал с задумчивой теплотой, так мягко, как будто сейчас, вместе с Элис, глазами Элис увидел высокого золотистого Атара, его узкую морду, большие, под длинными ресницами, выразительные глаза, короткую гриву, волосок к волоску лежащую на гибкой прекрасной шее. – Вы помните то время, Элис? Когда все, что вы с самого детства пытались понять, так понять, чтобы суметь выразить словами, наконец оформилось, стало чётким и ясным. И вы любовались своим пониманием как красивой игрушкой, вертели обретенное знание так и эдак, радуясь тому, что с любой стороны оно совершенно и непротиворечиво. Весь мир тогда выстроился вокруг вас в сложную, великолепно живую картину, где всё было на своём месте, всё было исполнено жизни и чувства. Всё любило вас.
– О чем вы говорите? – беспокойство Элис передалось Камышинке, и кобыла заплясала на месте, попятилась, прядая ушами.
– О том, что вы чувствовали, пока не рассказали о своём открытии отцу. О той радости, которую убивали потом два года, уверяя себя в том, что она не более, чем плод вашей фантазии. Болезненной фантазии. Элис, я не читаю мысли, но вы видите так ярко и красочно, что толкование этих видений не составляет труда. Теке Атар, безлюдность, одиночество, полное множества чужих жизней, о существовании которых знают все дети, но забывают, как только чуть-чуть подрастут. Санта-Клаус снимает фальшивую бороду, рождественская ёлка сгорает на свалке вместе с мусором, игрушки, которые были живыми, пылятся на чердаке. В четырнадцать лет вы избавились от множества иллюзий, вы были взрослая, вы забывали медленнее, чем другие дети, но всё-таки забывали. И если бы не Атар, вернувший сказку, позволивший ей возродиться, вы забыли бы всё. Насовсем.
– Чей это дом? Если хозяева поинтересуются, что мы тут делаем, надо будет как-то объясниться.
– Пойдёмте.
Невилл спешился. И Элис увидела его: плащ-невидимку он снял и бросил на седло.
– Пойдёмте, мисс Ластхоп, вы сами увидите, чей это дом.
Как ни в чём не бывало, Невилл обхватил её ладонями за талию и снял с седла. Жест этот был настолько естественным, что Элис не успела даже смутиться. Видимо, смущение и не подразумевалось.
Ворота оказались не заперты. Оставив лошадей на заднем дворе, возле каменной вазы, заросшей дикой колючей травой, они направились к парадной двери, в обход старого особняка.
Когда-то дом был окружён парком: высокие темные липы ещё стояли, как полисмены в оцеплении, указывая направление аллей. Но в тени их, в сумерках, неприятно густых среди яркого летнего дня, уже выросли кусты и деревья, каким не место было в парке, пусть даже и заброшенном. Ветки, тонкие и гибкие как паутина, бледные листья, таящиеся от солнца, болезненная серебристая пыль на стволах.
И мёртвая тишина.
Такая же, как ночью в Ауфбе.
Элис вспомнила, что никто не знает о том, где она.
В этом тёмном парке не бывает людей. Листьями и мусором забросаны дорожки. В доме заколочены окна. Нет здесь никаких хозяев, нет вообще никого.
– Вам страшно? – негромко спросил Невилл. – Да, вижу, страшно. Вам кажется, что вы боитесь меня, мисс Ластхоп, но это не так. Вы боитесь дома.
– Давайте вернёмся, – попросила Элис.
«Идиотка! Ведь знала же, что связывается с сумасшедшим…»
– Выслушайте меня, – он шел на полшага впереди, смотрел перед собой, но Элис отчетливо слышала каждое слово, – а потом решите, как поступить. Люди, заслуживающие доверия, очень хорошо объяснили вам, что не бывает страха без причины. И причина, разумеется, должна быть рациональной. Старый дом сам по себе не может быть опасен, не так ли? Даже дом с привидениями. Если подумать, что может быть банальнее? Такой есть в любом городе – привычный, неинтересный, опасный лишь постольку, поскольку дети имеют привычку вертеться вокруг и, сунувшись внутрь, могут сломать ногу на ветхих половицах, или шею – на пришедших в негодность лестницах. Люди так мало задумываются о том, что в домах с привидениями есть не только рухлядь и пыль, ведь иначе такие дома назывались бы домами с рухлядью и пылью.
