Лампочка переноски обозначила скатерку с хуторской снедью. И невзирая на запрет доктора, в рюкзаке нашарил Андрей Петрович фляжку. Сам Господь, наверно, подарил этот день, такой значительный и богатый новостями. Не напоследок ли? Но мысль о конечности жизненного пути сейчас не ранила. Недаром в донских песнях поется-сказывается, что казак на чужбине «погибает», а в родимом краю «ложится в мать-землю сыру, навеки роднится со степью»! Что ж, и он, преподаватель истории, немало изведал и повидал, – «с ярмарки едет», и стоит ли бесплодно роптать?
– За наш род казачий Баклановых. За вас, Маринушка и Наташа, и за всех дорогих людей! – подняв фляжку, произнес он таким голосом, точно его, в самом деле, кто-то мог слышать…
Потом, вспугнутый поднявшимся ветерком, натянув свитер, он бродил возле дуплистых деревьев, вдоль руин пионерского лагеря. Вспоминал свою Марину, её облик и голос, ласковость… Сколько пролетело лет? Уже больше сорока! Именно на этом берегу, когда вдвоем приезжали за лазориками, всё и началось! А месяц, когда молодоженами работали здесь же, в лагере, оказался в его судьбе самым счастливым, запоминающимся…
В ночной глуши не смолкали неясные звуки. Не унимались сбивчивые раздумья! В исторической перспективе выстраивались важнейшие события и даты, он явственно представлял всадников в латах, скуластые лица завоевателей. И, взобравшись на геодезический курган, с трепетом шептал заученное в студенческие годы:
Скоро быть великому здесь грому
И дождю идти стрелами с Дона!
Тут ломаться копьям о кольчуги
Тут и саблям острым притупиться
О шеломы полчищ половецких
На реке Каяле – возле Дона…
Так стреляй же, Осмомысл, Кончака,
Разгроми поганого кощея,
За отчизну русскую…
Шелест камышей все раскатистей заглушал дружных с вечера сверчков. Гулевой ветер похлестывал положком палатки, а когда затихал, – разбирал слух горловой посвист куличков, хлюпанье ныряющей ондатры. И это невзначай рассмешило: не русалка ли плещется?
Черная орда туч затмила высь, и лишь вдали, на самом краю неба, ярко горели на ветру три искры Ориона – спутника мечтателей и скитальцев. Мысли о минувшем вновь накатили волной. Здесь бегал он босоногим мальчишкой, рос, учился крестьянскому труду. В пору юности слагал стихи и даже причесывался «под Есенина», чтобы нравиться девушкам. Как невероятно далеко всё это! Будто некий двойник, а не он, пас хуторских коров, впроголодь перебивался в пединституте, учительствовал, храня просветительский запал и отстаивая справедливость. В памяти его, конечно, не удержались лица и фамилии сотен его учеников. Но многих он представлял зримо и знал, что есть среди них и доктора наук, и генерал, и политические деятели, и знаменитые врачи. Значит, не зря тратил силы в школьных классах! Впрочем, доля русского интеллигента всегда была нелегкой, жертвенной…
Гулко билось сердце в сгустившемся мраке. Шум волн становился всё громче. Да, отменной выдалась вечерняя рыбалка, на редкость уловистой. А надежда на утренний клев, по всему, напрасна. Погода ломалась. Отдаленные помигивали сполохи. И с опаской подумал Андрей Петрович о дожде, – по раскисшему вековечному суглинку ему не выбраться отсюда на своей, еще советского выпуска «пятерке»…
10
Сквозь сон он услышал, как загрохотало над головой…
Повторный удар грома еще сокрушительней расколол небо! Андрей Петрович открыл глаза и напряженно затаился, замечая через обветшалое полотно перепляс молний, слыша приближающийся, точно закипающий шум дождя. Минута и – он обрушился с первобытной мощью! Капли оглушительно выщелкивали по крыше палатки, и вскоре в нескольких местах образовалась течь. Струйки падали на спальник, на постельное одеяло. Он отодвинулся в сухое место, под боковой скат… Вдруг дождь ослаб. Не мешкая, Андрей Петрович выбрался из спальника, надел глубокие галоши и с фонариком в руке вылез наружу.
