А проснулась, когда в лобовое стекло сквозь разводы вовсю светило полуденное солнце и мы уже пересекли боснийскую границу; надписи на дорожных указателях дублировались на кириллице и на латинице, а дорога змейкой петляла у подножия Динарских Альп. Дорогу ту мы называли шоссе, хотя шоссе – это сильно сказано: никаких тебе фонарей по сторонам, а в промежутках, где не пролегало важных пунктов назначения, было всего две полосы.
Как и Хорватия вдали от Загреба, Босния представляла собой сплошную глухомань: одни бескрайние просторы каменистой почвы, где даже трава растет так, как будто с радостью пустила бы корни где-нибудь в другом месте. Мимо то и дело проносились кучки бетонных многоэтажек, но и те на скорости словно бы растворялись на фоне ослепительно-выбеленного неба. Наконец, дорожные знаки стали отражать доходчивый остаток пути до Сараево: 75, 50, 25 километров.
«Алла-а-а-а-а-аху акбар», – раздался азан, когда мы проезжали мимо мечети на задворках столицы. В Загребе мечетей не было или, по крайней мере, о себе они не заявляли, поэтому я приоткрыла окно и всю дорогу впитывала загадочный надсадный призыв муэдзина. Рахела это все проспала, и я выглянула из-за спинки сиденья понаблюдать, как поднимается и опадает у нее грудь.
В Сараево все были на взводе, предчувствия и тревога были почти осязаемы. До Боснии война еще не добралась, и смутный силуэт замершего в ожидании города выглядел знакомо, хотя напоминал скорее отголосок сновидения, чем место, где я когда-то жила. Мы проехали по центру, мимо плавных линий куполов мечетей и рваных очертаний остроугольных югославских небоскребов. И все-таки Сараево и его обитатели походили на жителей Загреба, только слегка повеселевших. Рынок Mapкале еще не приобрел свою печальную известность, и здание парламента стояло крепеньким кубиком, хотя в итоге именно здешнее кровопролитие, а не хорватское, привлекло внимание международного сообщества. Я глазела через заднее стекло на детей моего возраста, гонявших в уличную версию бейсбола, и, вспомнив нашу войнушку и схватки за велогенератор, подумала: вдруг то, что для меня уже в порядке вещей, все же не совсем обычное дело?
Мать водила пальцем по бумаге с картой проезда, и отец петлял по переулкам согласно ее указаниям.
– Вот оно! – вдруг вскрикнула она, и отец припарковался на краю тротуара, чтобы не мешать проезжим машинам на узенькой улочке.
Я опознала эмблему «Медимиссии», в броской красно-серой гамме, прилаженную на углу бетонного здания. Вцепившись в Рахелу, мать понеслась через улицу, даже не посмотрев по сторонам.
– Закрой машину, – скомандовал отец, кинув мне ключи, и нырнул под низкую притолоку.
В приемной складывалось впечатление, что раньше в этой комнате все было иначе, прежде чем ее впопыхах переделали под врачебный кабинет. Ковер был весь в пятнах, пластиковая обивка на стульях – вся затверделая и в трещинах. Пахло антисептиком и подгнившими фруктами. Но даже так тут все выглядело официальнее, чем в перекроенной под клинику гостиной, где мы были в Словении, и формальность эта несколько утешала. Вот только Рахелу трясло в лихорадке, и медсестра взяла ее у матери и отнесла в смотровую. Вскоре доктор Карсон, врач с невыносимо белыми зубами и в халате под стать, показалась из задней двери и провела нас внутрь.
– Рада снова вас видеть, – сказала она.
Ей никто не ответил.
