– Как это уживается в тебе? – допытывалась Сима, когда они еще были близки, как сестры. – Воспитана в такой религиозной строгости, что у старообрядцев и то, наверное, попроще, а тянешься к актерству? Это внутренний протест или усталость от вечного поста?
Когда Ангелина ушла к Вахтангу, Сима о ее религиозности даже не заикнулась. Она не могла понять и принять другого: как Ангелина решилась отказаться от театра?
Ее возвращение удивления не вызвало – это должно было случиться. Но предупредить о трудностях постоянной… нет, уже не игры – лжи! – в повседневной жизни Сима считала себя обязанной. Или лгать каждым вздохом, или уходить. Других вариантов не существовало.
Остановив машину у крыльца, Ангелина смотрела на дом, построенный с кавказским размахом, но без учета единства стиля. Здесь было смешано и барокко, и классицизм, и модерн. Вычурное, безвкусное, нелепое сооружение, уродующее и без того захолустную окраину.
В родном ее доме было всего две комнаты, и Ангелина спала на одной кровати с бабушкой, потому что делить диван с подросшим братом было уже неловко. А родители ютились в проходной, вызывая прилив негодования у бабушки, если начинали дышать громче положенного. Всегда находился повод, почему их должен наказать Бог за плотские утехи, не дозволенные именно в этот день. Ангелина с младенчества слышала, что она зачата в страшном грехе, потому что тогда шел Великий пост, а ее распутные родители…
– Это все мать твоя, – цедила бабушка сквозь зубы, жарко дыша девочке в ухо. – Кошка ненасытная… Совсем сын мой из-за нее в грехе увяз! Не будет ему прощения на том свете. А уж матери-то твоей пламя черти разведут пожарче!
Ангелине было жалко маму, которая ничем не напоминала кошку. Уж та фыркнула бы с независимым видом и ушла на все четыре стороны. А мама в бабушкином присутствии глаз боялась поднять, лишний жест сделать. Только тайком, торопливо гладила Ангелинины волосы, прижимала к груди кудрявую головенку ее младшего брата и снова хваталась за работу, которой у нее всегда было как у Золушки. И платье такое же заношенное – до того, что сеточки светились под мышками.
– Бабушка злая? – спросила Ангелина несколько лет назад, когда они остались с матерью вдвоем.
Та испуганно передернулась:
– Что ты! Ваша бабушка – святая женщина.
– Разве святые не должны всех любить? – не унималась девочка. – Христос вон всех любил. Скажешь, не так?
Мама отозвалась неуверенно:
– Бабушка тоже любит. Она всем нам добра желает.
Не сдержавшись, Ангелина выкрикнула, оскорбленная материнским смирением:
– Она тебя кошкой называет! Говорит, что ты папу в грех втягиваешь.
– Я?! – ахнула мать. – Да мне оно и не надо сроду…
– Не надо? Совсем?
– Рано тебе еще задавать такие вопросы, – спохватилась мама. – Разве этим можно в тринадцать лет интересоваться?
Ангелина фыркнула:
– Депутаты вон хотят разрешить замуж с четырнадцати выходить, а ты поговорить боишься!
– С четырнадцати? Да быть не может! Когда же девчонки жить будут, если так рано – замуж?
Ангелине запомнилось: если замужем – значит, уже не жизнь. И, приглядываясь к матери все чаще, она получала только подтверждение этому. Унизительно, больно, мерзко… Зачем вообще это нужно?!
Она и сейчас, уже прожив с Вахтангом несколько месяцев, не нашла ответа на этот вопрос. Спала на шелковых простынях, ванну принимала в джакузи, ужинала в ресторане, а в остальном было так же, как у матери, – унизительно, больно, мерзко. Зачем это нужно женщине? К нему Ангелина сбежала сразу после выпускного бала, не распаленная желанием, а измотанная ненавистью, на которой зиждилась их семья. А Вахтанг нашептывал о любви… И, наверное, действительно любил, по-своему, по-мужски, отчего как раз и становилось больно и мерзко. С чего она взяла, что любовь чем-то лучше ненависти?
