Когда мы туда добрались, я вытащила свой огромный чемодан из багажника его машины и сама двинулась ко входу в аэропорт. Наверное, со стороны было странно наблюдать за здоровенным мужиком, чья восемнадцатилетняя дочь поднимает и волочет свой огромный чемодан, – но никто же не знал, что он болен. Я не очень понимала симптомы его болезни, но знала, что она его замедляет, даже если с виду все в порядке, ему может быть очень больно, и он не способен на простые физические действия, которые раньше давались ему без труда.
Папа был рядом, пока я таскала сумки и регистрировалась на рейс, – и казалось, что все хорошо. Это было еще до 11 сентября, так что он мог проводить меня до выхода на посадку, что и собирался сделать. Он все говорил: «Я тебя провожу до выхода». Думаю, для папы это было важно, потому что он для меня никогда ничего такого не делал. Это, скорее, была мамина работа. Но я была рада, что он со мной: хоть список моих страхов к тому времени существенно сократился, летать я все равно жутко боялась.
Мы оба прошли безопаску, не разуваясь, – старые добрые времена, – и направились по длинному залу к моему выходу. Терминал тогда ремонтировали, поэтому приходилось выбирать дорогу. Нам еще прилично оставалось пройти, когда папа резко принял вправо и рванул к краю зала. Я остановилась и обернулась посмотреть, что он делает. Он мученически на меня взглянул, затем стянул штаны – и секунд тридцать из него лилось дерьмо. Тридцать секунд – это вечность, кстати, когда смотришь, как твой папа извергается с тыла, как вулкан. Только подумайте. Произнести «Миссисипи» – это одна. Всего одна секунда.
Все быстро шли мимо в ужасе. Какая-то женщина закрыла своему ребенку глаза рукой. Люди пялились. На одну телку, проходившую мимо, я рявкнула: «ЧТО?! Иди, куда шла!»
Закончив, отец встал и спросил: «Эм, у тебя какие-нибудь шорты в сумке есть?»
Я открыла чемодан и вытащила пару шортов для лакросса. Отдала ему, думая: пап, это же мои любимые были. Он бросил брюки в мусорку и натянул шорты. Я подошла, чтобы обнять его на прощание сверху. Я не плакала, не смеялась – просто улыбнулась и сказала:
– Пап, я тебя люблю. Маме не скажу.
Я пошла прочь от всего этого, и тут вслед мне донеслось:
– Я сказал, что провожу тебя до выхода!
Я обернулась, посмотреть, не шутит ли он; нет, он не шутил. И мы пошли до самого выхода. Я дышала ртом и злобно смотрела на всех, кто посмел на него пялиться. Когда мы дошли до последнего выхода этого чертова терминала, в конце очень длинного зала, папа меня поцеловал на прощание и ушел.
Обычно, когда я сажусь в самолет, я тут же начинаю беспокоиться, насколько страшно будет взлетать, и стараюсь придумать, как себя отвлечь, чтобы не нервничать. Но в тот день я сидела в самолете и ни о чем не думала. Голова у меня была пустая. Слишком больно было. Я не думала о своем бесстрашном отце, который боролся с загадочной болезнью. Раньше он носился по аэропортам в облаке дорогого одеколона и пускал зайчики роскошными часами, а теперь превратился в этого безымянного беспомощного мужика, потерявшего посреди аэропорта власть над внутренностями на глазах у своей дочери-подростка. Он даже не вздрогнул и не дал мне понять, что его это парит. То есть как раз он был мокрым от пота: рассеянный склероз его себе подчинил физически, – но внутри он остался таким же непробиваемым, как всегда. Но я ни о чем таком не думала. Я просто смотрела в окно пять часов, ничего не чувствуя, пока не вышла из самолета в Монтане и не обняла брата – на дольше, чем ему бы хотелось.
