Наконец я увидела отца: он сидел в кресле с подголовником в простенке между окнами, которые выходили на крыльцо и пологий травяной берег реки. Кто-то, возможно Молли Роб, одел его в свежую белоснежную рубашку и синий блейзер; однако лицо его, хоть и тщательно выбритое, казалось обмякшим, голубые глаза смотрели бессмысленно, и выглядел он куда старше своих семидесяти трех. Чтобы он не упал, с обеих сторон в кресло были подоткнуты ситцевые подушечки, а на коленях у него примостилась маленькая собачка, не то померанский шпиц, не то чихуахуа.
Собачонка меня поразила. Отец всю жизнь был заядлым лабрадорщиком: сколько себя помню, у нас были псы шоколадной масти, все по кличке Глупыш. До сих пор перед глазами маячила картина годичной давности: отец стоит на крыльце и смотрит, как я уезжаю. Он так и не обнял меня на прощание, рассеянно водя рукой по макушке последнего Глупыша.
Собачонка стала для меня тревожным сигналом.
Я присела на корточки перед креслом: отец смотрел на меня сверху вниз, глаза его были пусты и безучастны, губы дрожали, я приготовилась улыбнуться. Шавка тоже уставилась на меня глазами навыкате, которые почему-то наводили на мысль о Молли Роб.
– Пап.
В его лице ничего не изменилось.
Я положила руку ему на колено. Собачонка зарычала.
– Я вернулась, – сказала я.
Он ничего не ответил, однако и не отвел взгляда, поэтому я продолжила:
– Я так рада, что вижу тебя.
Зрачки сузились, в глазах блеснуло узнавание.
– Алтея. – Он произнес мое имя наспех, как будто оно было противным на вкус и он хотел поскорее его выплюнуть.
– Все правильно, – бодрым голосом подтвердила я. Гладя отца по колену, я заставляла себя смотреть на него, а не на кончики собственных пальцев – не оставляют ли они золотой пыльцы на его брюках?
– Убирайся вон, – сказал он.
Мое сердце сжалось, я схватила ртом воздух. Заглянула ему в глаза, чтобы поймать его взгляд, через силу улыбалась, пытаясь напомнить ему, кто я. Я ведь твоя дочь, я – Алтея. Я не Трикс. Я – не моя мать…
– Убирайся, – повторил он, настолько тихо, что я едва расслышала.
Я качнулась на каблуках, опустив голову и напоминая себе, что он уже говорил мне это, и не единожды, прежде чем отправил меня собирать вещи. Он болен – и не помнит всех наших разговоров, не знает, что я прошла через все, что обещала ему. Не помнит, как давал мне слово, что я могу вернуться и оставаться в его доме столько, сколько понадобится, пока не найду работу и не скоплю немного денег. Я сделала еще один глубокий вдох и напомнила себе, что сидящий передо мной человек не в полном смысле слова мой отец.
– Папа, я вернулась. – Я не добавила «из наркоклиники»: если он забыл, так и незачем напоминать. Снова улыбнулась: – У меня все хорошо, правда хорошо.
– Сегодня твой день рождения? – спросил он.
– Нет, это вечеринка в твою честь.
– Тебе уже тридцать.
Я помотала головой, все еще пытаясь улыбаться. Это становилось все труднее. Слезы, которым я не давала волю в реабилитационном центре, грозили вырваться наружу.
– Мне будет тридцать через пару недель. Тридцатого сентября. Помнишь? Тридцать тридцатого?
От этих слов холодок пробежал по спине. Несмотря на то что все психологи и психиатры уверяли меня, что мать была больна и не имела права так пугать пятилетнего ребенка, я и двадцать пять лет спустя помнила все, что она сказала мне в ночь своего юбилея, в ту ночь, когда ей исполнилось тридцать и я в последний раз видела ее живой.
