Девять братьев (сборник) - страница 14

Павлик глядел во все глаза, но никого не видел.

– Хорошенько гляди! Зрение у тебя хорошее? Вон, вон там, слева, у самого края!.. Лежит, шевелится, ползет! Эх, жаль, у меня нет револьвера, я бы застрелил его… Видишь?

– Ничего не вижу, – сказал Павлик в отчаянии. – Там никого нет.

– Не видишь? Ну, значит, меня подводят глаза. Придется скоро очки заводить. Да я и сам теперь никого не вижу… Я ошибся… Это труба или что-то вроде… Я вон тот выступ принял за человека… Но мы его еще выследим с тобой, мы с тобой его еще поймаем!

Через несколько минут Павлик снова сидел в комнате Василия Степановича. В печурке потрескивали щепки, ласково сиял крохотный огонек в коптилке. Эрна лежала с закрытыми глазами.

– Нет, нет, нет, сегодня ты никуда не пойдешь, – говорил Василий Степанович. – Уже поздно, ты будешь ночевать у меня. Ложись вот на этот диванчик и накройся пальто, к утру здесь будет холодно. А я пойду, пойду на минуточку, через площадку, к больному соседу. Пойду посмотрю, не слишком ли он испугался… Он очень боится бомбежки…

Едва Василий Степанович вышел, Эрна открыла глаза.

– Ты давно проснулась? – спросил Павлик.

– Когда бомбили, – сказала Эрна.

– Ты больше не убегай от него, – сказал Павлик. – Это глупости. Мне кажется, он хороший.

Эрна молчала.

– Не убежишь?

– А ты будешь приходить ко мне? – спросила она.

– Буду. Не убежишь?

– Не знаю… Может, и не убегу.

Павлик снял пальто, шапку, ботинки и лег на диванчик. От печурки, раскаленной докрасна, веяло на него жаром. Он давно не спал в таком тепле. Как хорошо! И еще хорошо, что он выполнил свое обещание Василию Степановичу, уговорив Эрну не убегать; что у него замечательный электрический фонарик; что его назвали славным и смелым мальчиком. Все, все очень хорошо! А ракетчика он выследит и поймает.

С этой мыслью Павлик уснул.

– Подъем! – сказал дневальный, заглянув в дверь, и ушел.

Лейтенант Вадим Алексеев проснулся первым. Он вскочил, надел в темноте брюки, унты и повернул колесико своей зажигалки. Зажигалка у него была на редкость крошечная, купленная в Эстонии, и он очень дорожил ею. Алексеев зажег керосиновую лампу на столике, и желтый свет озарил комнату.

Все проснулись. Алексеев достал из чемодана зеркальце в форме сердца, поставил его на столик и стал бриться. Бритье для него было делом сложным: он оставлял узенькие бачки, крохотные усики под носом и тщательно ухаживал за ними. Он очень заботился о своей наружности.

– Вадим, посмотри, какая погода, – сказал Костин. Костин лежал и курил, скинув с груди одеяло, узкий и худощавый, с выступающими сквозь тельняшку ключицами. Алексеев встал и, держа бритву в руке, слегка отодвинул кусок картона, которым загораживали на ночь окно.

– Темно, – сказал он. – Ничего не видно.

– Звезды есть? – спросил Костин.

Все напряженно ждали, что ответит Алексеев. Но сколько Алексеев ни вглядывался, он видел в темном стекле только свое длинное лицо, с бачками, усиками и намыленным подбородком.

– И звезд не видно, – сказал он и снова сел бриться.

– Не полетим сегодня, – тоскливо произнес младший лейтенант Ваня Чепенков и покраснел.

Ваня Чепенков был молчалив и застенчив, и его круглое, почти девичье лицо обладало способностью поминутно и беспричинно краснеть.

– Через окно не разглядишь, – сказал Карякин. Все уже слезли с коек и одевались, и только Рябушкин продолжал лежать.

– Рябушкин, а почему ты не встаешь? – спросил Чепенков вполголоса. И тут только вспомнил, что Рябушкина отстранили от полетов.