– Простите, мадам. – Я предполагаю, что она продолжит рассказ, но нет. Она промокает платком уголки глаз, часто моргает, берет себя в руки и меняет курс: рассказывает, что сняла домик на рю де л’Анжелюс, хочет участвовать в лечении. Чем она может помочь? Можно ли ей проводить с ним столько времени, сколько она пожелает? Санитарка Фатима трет около нас шваброй, и мы отходим в сторону. Я объясняю мадам Дракс, что не нужно волноваться, пусть ее сын немного обживется. Ей тоже надо обустроиться. Родители слишком часто забывают о себе, а это никому не идет на пользу. Нужно по возможности радоваться жизни.
– Может, у вас есть какие-то увлечения? Чем вы любили заниматься прежде?
– У меня масса фотографий Луи. Давно собиралась сделать альбомы.
– Вот и замечательно. Будете их показывать. Вы тут быстро со всеми подружитесь.
Она немного встревожена:
– Вообще-то я мало общалась с людьми, с тех пор как…
Перед нами незримо витает трагический образ несчастного Луи.
– Никогда не поздно начать заново, – говорю я.
– Наверное, вы правы. От этого очень замыкаешься.
– У вас есть родственники? Друзья?
– Мать живет в Гваделупе. Она собиралась приехать, но у отчима болезнь Паркинсона.
– Больше никого?
– Толком никого. Есть сестра, но мы не общаемся, поссорились много лет назад. – Снова повисает пауза – мы оба в задумчивости. Мне хочется спросить, почему она поссорилась с сестрой и куда подевался ее муж, но я боюсь показаться бестактным.
– Доктор Мёнье говорил, что у вас радикальный подход. Я очень рада. – У нее снова дергается рот – крошечная судорога. – Я уверена, что Луи как раз и требуется радикальный подход.
Я улыбаюсь – надеюсь, смущенно – и слегка, самоуничиженно пожимаю плечами. Неужели мадам Дракс поверила тому, что слышала обо мне? И тут же мысленно одергиваю себя, устыдившись собственной нелепости. Вот каково быть женатым на Софи: каждый день тебе нежно напоминают о том, как ты абсурден, каждый день в ушах звучит веселое хихиканье.
– Иногда он подает признаки жизни, – продолжает мадам Дракс и нежно гладит сына по голове. Любовь ее тревожна, любовь ее – защита, я это вижу отчетливо. – Дергается веко, или он вздыхает, или стонет. Однажды он пошевелил рукой, словно что-то хватал. Все эти мелочи дают надежду, но все равно… вся эта параферналия… – Она указывает на два катетера, которые тянутся из-под простыни к силиконовым мешочкам. Умолкает, кусает губы. Тяжело сглатывает. Она знает, что ее сын может не выйти из комы.
Что, быть может, она привезла его сюда умирать.
– Понимаю. – Я беру ее за локоть, как разрешается врачам. – Увы, многие связывают эти малозаметные движения с восстановлением работы мозга. Уверяю вас, это всего лишь непроизвольные сокращения мышц. Боюсь, это просто тик, спорадическая неконтролируемая моторная функция.
Я глажу ребенку лоб и аккуратно приподнимаю веко: его радужка – темно-карее пустое озерцо, недвижное на фоне чистой белизны конъюнктивы. Ни шевеленья.
Все, что я сказал, мадам Дракс уже наверняка слышала. Как и многие родственники, она, скорее всего, перечитала кучу книг на эту тему, разговаривала с врачами, скачивала из Интернета свежие статьи, поглощала истории про горе, отчаяние, ложные надежды и чудесные исцеления. Но мы должны сыграть по сценарию. Пусть развернет сверток со словами, который принесла сюда, пусть соблюдет ритуал нужды. Я же соблюду свои ритуалы – уж какие есть. Никакая аппаратура не вернет этих детишек к жизни. Здесь борется природа.
