Дежавю. День второй - страница 5

– Так мы соседи! – мужчина слегка хлопнул мальчика по спине. – Ты не против, если мы с Сэром проводим тебя?

Мальчик был против. Но из вежливости промолчал. Он невольно взглянул на злобный клок шерсти без лап и хвоста, который подпрыгивал рядом со своим худощавым хозяином. Абсолютно ничего аристократического в этой взбесившейся меховой шапке не было.

– А почему я не видел вас раньше? – спросил мальчик, когда они двинулись по расчищенной трактором дорожке. Розоватый свет уличных фонарей заливал её ещё не застывшей глазурью.

– Я недавно переехал.

– Вы тоже работаете на комбинате? – предположил мальчик, поскольку все жители района так или иначе были связаны с огромным текстильным комбинатом, чьи длинные корпуса и высокие трубы смутно виднелись в просвете между домами.

– Нет. Я писатель.

– Писатель? – мальчик с недоверием взглянул на узкоплечего мужчину в цигейковом пальто и цигейковой же шапке. Не тянул он как-то на писателя… Хотя… кто их знает? Ни одного из них мальчик до сих пор не видел вживую: может, Михаил Шолохов или Роберт Рождественский тоже ходят в цигейковых куцых пальтишках и покоцанных молью шапчонках.

– Что же вы пишите? – спросил резонно мальчик.

– Книги, – не менее резонно ответил мужчина.

– А в нашей школьной библиотеке их можно почитать?

– Нет. Их нет в библиотеке.

– А где их можно почитать?

– У меня нет пока изданных книг, только рукописи.

– Значит, ваших книг никто не читал?

– Я читал их друзьям… Понимаю, звучит не убедительно. Но лучше быть не издаваемым писателем, нежели издаваемым графоманом.

– Графоманом? – переспросил мальчик, впервые услышавший это слово.

– Есть такие люди, которым не важно что, но лишь бы писать… В детстве мне очень хотелось быть «как взрослые». Я не понимал, для чего взрослые пишут и читают написанное, для меня это было не важно. Важен был сам процесс, дававший ощущение «взрослости». Поэтому я решил стать писателем. Составив вместе две деревянные табуретки, соорудил таким образом подходящий моему росту «письменный стол». В качестве «стула» выступала низенькая скамеечка для ног. Я взял стопку писчей бумаги из отцовского портфеля и перьевую ручку из маминой сумочки. Окончив эти приготовления, сел за «стол» и принялся методично заполнять листы ровными строчками абсолютно бессмысленных закорючек, имитирующих буквы: издали они походили на мелкий аккуратный почерк. Родители смотрели на мою самодеятельность как на безобидную (хоть и странную) игру. Так что я оставался «графоманом» до семи лет, пока не пошёл в школу и не выучился там грамоте.

– И тогда вы стали писателем?

– Не сразу… Но я стал кое-что понимать в этом деле…

Они подошли к подъезду длинной пятиэтажки. Дом, в котором жил мальчик, возвышался как раз напротив – через двор. Брызжущая аляповатым светом яркая лампа над бетонным козырьком слепила очи. Сэр стал беспокойно кружиться на месте, взметая снежную пыль. Хозяин коротким рывком притянул его к ноге. Собака нехотя подчинилась, но продолжала озираться и щуриться.

– Тебе действительно интересно, о чём я пишу?

Мальчик молча кивнул.

– Я дам тебе почитать небольшую вещь… рассказ… только он не законченный. Вот ты и решишь: стоит ли его дописывать.

– Я? – несколько ошалел от свалившейся на него ответственности мальчик. – Как же я решу?

– А вот как решишь, так и будет.

В арке стояла милицейская машина: из-за приоткрытой передней дверцы торчал громоздкий ботинок с высокой шнуровкой. Ботинок скучал, слегка покачиваясь в воздухе. Ещё одна машина – серый, ни чем не примечательный микроавтобус – преграждала подъезд к зданию Смольного института. Ничто не нарушало утреннюю умиротворяющую тишину: редкие китайские туристы молча перемещались по дорожкам между газонами и цветниками, фотографировались на фоне бюстов и даже медитировали, сидя на парапете фонтана… Время здесь замерло, увязнув в золотистом янтаре. Все китайцы казались удивительно схожими: не столько на лица, как это принято думать, сколько на выражение лиц – приветливо-любопытное и… отстранённое, отделённое от действительности незримой стеной трёхтысячелетнего созерцания.