В молодости, думает он, так страшатся старческой боли, полагая, что возраст – это нестерпимая пытка. Не обязательно. Совсем не обязательно. Старость почти всегда бесчувственна. Боль неощутима, она покидает тебя и твою душу. Ты воспринимаешь себя, как нечто инородное, не долженствующее присутствовать в мире, где царит мука человеческая, бесконечные терзания неудовлетворенностью.
Дэзи втыкает иголку в перила. Размышляет. Пытку надо разнообразить. Может, раскалить иголку над пламенем?
– Давай теперь я тебе, – произносит он ворчливо. – Вгоню иголку в твою задницу.
– Ты что?! Совсем обалдел? – Она спрыгивает, подтягивает шорты и понуро бредет в глубину сада. Ей скучно.
Еще совсем немного, думает он, глядя ей вслед, она станет человеком, женщиной, попадет в водоворот жизни. Потеряет свободу, будет пребывать в бесконечном плену желаний. Мало кому удается освободиться от этого тяжкого груза. Он давит. Иных расплющивает, превращая в уродов. Это продолжается почти всю жизнь. Лет с двенадцати и до семидесяти. А то и больше. И мало кому доводится почувствовать освобождение. Кое-кто обретает его только со смертью.
Вечерами он слышит, как Соня нудно терзает Дэзи – «не читаешь, не сидишь у компьютера, господи, что из тебя получится!..» Отстань от нее, думает в такие минуты он, пусть будет варваром. Пусть живет в варварстве. Если бы это было возможно – как счастлива была бы эта девочка. Но в мире соблазнов чистое варварство уже невозможно. Ей просто не позволят, достанут общепринятым, обязательным, необходимым. Не надо стараться, не надо стараться, никогда не надо стараться – живой человек этого никак не поймет.
– Дед, тебе жарко? – Дэзи стоит возле его кресла.
– Нет.
– Пить хочешь?
– Нет.
– Есть?
– Нет.
– Дышать?
Вот хитрая дрянь – опять что-то придумала!.. Снова залезает к нему на колени и начинает набивать его ноздри хлебным мякишем. Он медленно, предельно медленно поднимает свою рябую лапу и кладет ей на лицо.
– Ой! Фу! Убери! – она брезгливо мотает головой. – Дед, какой же ты дурак!
Он улыбается. Ему кажется, что он улыбается. На самом деле на его лице не шевелится и мускул. Как всегда, внучка забывает откатить его кресло в тень, солнце вползает ему в глаза. Он тяжело поднимает руку и натягивает панаму на лицо. Солнечный удар его не страшит. Собственно, его уже ничего не страшит. Все страхи в прошлом.
Его любовь упала на него как стихийное бедствие. Она металась голодной хищницей в непролазных зарослях пихтового леса, бросалась в горные водопады, пряталась в необитаемых пещерах. И была бесконечная гонка. Не успевал он настичь ее в Хабаровске, она тут же убегала в Комсомольск-на-Амуре. Едва он выходил на вокзале в Комсомольске, она садилась в поезд до Советской Гавани. Он не находил ее и возвращался. В это трудно сейчас поверить, но от Совгавани до Владивостока он проделывал маршрут без копейки денег. Его выбрасывали из вагонов на таежных полустанках – он не умел красть и побираться, добирался на товарняках зимой, вылезал из какого-то рундука в отстойнике на Второй речке и замерзший, грязный, голодный шел пешком до Океанского проспекта, где напротив парка стояла их общага…
А потом он женился. На другой. Чтобы досадить бегущей тигрице и что-то доказать. «Доказательство» растянулось на двадцать лет и две дочери. Были еще потом жены и дочь, но это были уже не «доказательства». Вот Дэзи – чего тут доказывать?
