cannot shine following it. And the mind
wants to shine, plainly, as
machines shine, and not
grow deep, as, for example, roots. It is very touching,
all the same, to see you cautiously
approaching the meadow’s border in early morning,
when no one could possibly
be watching you. The longer you stand at the edge,
the more nervous you seem. No one wants to hear
impressions of the natural world: you will be
laughed at again; scorn will be piled on you.
As for what you’re actually
hearing this morning: think twice
before you tell anyone what was said in this field
and by whom.
Ну давай, скажи, что ты думаешь. Сад
не реальный мир. Реальный мир – это
машины. Скажи откровенно то, что любой дурак
может прочесть у тебя на лице: лучше
нас избегать, сопротивляться
ностальгии. Это
недостаточно современно – шум ветра,
шевелящего маргаритками на лугу: ум
от этого не заблистает. А ум, конечно,
хочет блистать, как
блещут машины, а не расти вглубь,
как, например, корни. Но все же очень трогательно видеть,
как ранним утром ты осторожно
подходишь к краю луга,
когда никто за тобой
не следит. Чем дольше ты там стоишь,
тем больше нервничаешь. Никто не хочет внимать
впечатлениям от мира природы: над тобой
снова будут
смеяться, сыпать издевками.
Ну а насчет того, что ты все-таки
слышишь сегодня утром: хорошенько подумай,
прежде чем кому-либо пересказывать сказанное на этом поле
и уточнять кем.
After all things occurred to me,
the void occurred to me.
There is a limit
to the pleasure I had in form —
I am not like you in this,
I have no release in another body,
I have no need
of shelter outside myself —
My poor inspired
creation, you are
distractions, finally,
mere curtailment; you are
too little like me in the end
to please me.
And so adamant —
you want to be paid off
for your disappearance,
all paid in some part of the earth,
some souvenir, as you were once
rewarded for labor,
the scribe being paid
in silver, the shepherd in barley
although it is not earth
that is lasting, not
these small chips of matter —
If you would open your eyes
you would see me, you would see
the emptiness of heaven
mirrored on earth, the fields
vacant again, lifeless, covered with snow —
then white light
no longer disguised as matter.
После того как все случилось со мной,
случилась со мной пустота.
Есть предел
удовольствию, что я получала от формы, —
в этом плане я не такая, как ты,
мне не высвободиться в другом теле,
мне не нужно
убежище вне меня —
мое бедное вдохновенное
творение,
в итоге ты отвлекаешь,
попросту урезаешь;
под конец ты так мало похоже на меня,
что перестаешь мне нравиться.
И так непреклонно —
хочешь, чтобы тебе заплатили
за исчезновение,
за все заплатить в какой-то стороне земли,
каким-нибудь сувениром, как тебя когда-то
вознаградили за труд:
так писцу платят
серебром, пастуху – ячменем,
хотя эта земля и не прочная,
только не эти
клочки материи —
если б ты открыл глаза,
то увидел бы меня, увидел
пустоту небес,
отраженную землей, вновь опустевшие поля,
безжизненные, заснеженные —
а затем белый свет,
больше не маскирующийся под материю.
I don’t wonder where you are anymore.
You’re in the garden; you’re where John is,
in the dirt, abstracted, holding his green trowel.
This is how he gardens: fifteen minutes of intense effort,
fifteen minutes of ecstatic contemplation. Sometimes
I work beside him, doing the shade chores,
weeding, thinning the lettuces; sometimes I watch
