as though you were making a sign after all
to convince me you too couldn’t survive here
or to show me you are not the light I called to
but the blackness behind it.
Это и есть земля? Тогда
мне здесь не место.
Кто ты, там, в освещенном окне,
затененном теперь мерцающей
листвой калины?
Выживешь ли ты здесь, где я не продержусь
дольше одного лета?
Всю ночь тонкие ветви
покачиваются и шелестят у светлого окна.
Объясни мне жизнь, подай хоть какой-нибудь знак,
хоть я и взываю к тебе по ночам:
я не такая, как ты: у меня лишь
тело вместо голоса, и я не могу
исчезнуть в тишине —
и холодным утром
над темной землей
разносится эхо моего голоса,
белизна постепенно поглощается тьмой,
будто ты все ж подаешь мне знак, чтоб
убедить меня в том, что тоже не смог бы здесь
выжить,
или показать, что ты не свет, к которому
я взывала,
а лишь тьма позади.
What was my crime in another life,
as in this life my crime
is sorrow, that I am not to be
permitted to ascend ever again,
never in any sense
permitted to repeat my life,
wound in the hawthorn, all
earthly beauty my punishment
as it is yours —
Source of my suffering, why
have you drawn from me
these flowers like the sky, except
to mark me as a part
of my master: I am
his cloak’s color, my flesh giveth
form to his glory.
Что было моим преступлением в жизни иной,
если в этой мое преступление —
скорбь о том, что мне никогда
не позволят снова подняться,
ни в каком смысле
не позволят повторить свою жизнь,
свернувшуюся в боярышнике, всякая
земная красота – мое наказание,
как и твое —
Источник моих страданий, зачем
ты срезала с меня
цветы, подобные небу, если
не для того, чтоб подчеркнуть мою
принадлежность владыке: я
цвета его плаща, плоть моя
образует его сияние.
In every life, there’s a moment or two.
In every life, a room somewhere, by the sea
or in the mountains.
On the table, a dish of apricots. Pits in a white ashtray.
Like all images, these were the conditions of a pact:
on your cheek, tremor of sunlight,
my finger pressing your lips.
The walls blue-white; paint from the low bureau flaking
a little.
That room must still exist, on the fourth floor,
with a small balcony overlooking the ocean.
A square white room, the top sheet pulled back over
the edge of the bed.
It hasn’t dissolved back into nothing, into reality.
Through the open window, sea air, smelling of iodine.
Early morning: a man calling a small boy back from
the water.
That small boy – he would be twenty now.
Around your face, rushes of damp hair, streaked with auburn.
Muslin, flicker of silver. Heavy jar filled with white peonies.
В каждой жизни есть одно-два мгновения.
В каждой жизни есть комната где-то у моря или в горах.
На столе блюдо с абрикосами. Косточки в белой
пепельнице.
Как и все образы, это условия договора:
у тебя на щеке дрожит солнечный свет,
мой палец прижимается к твоим губам.
Бело-голубые стены; краска на низком столе
слегка облупилась.
Эта комната, должно быть, еще существует,
на четвертом этаже,
с балкончиком, с видом на океан.
Квадратная белая комната, покрывало на кровати
задралось.
Это не растворилось обратно в пустоте реальности.
В открытое окно морской воздух, пахнущий йодом.
Раннее утро: мужчина зовет мальчика из воды.
Тому мальчику сейчас было бы двадцать.
Твое лицо обрамляют влажные рыжеватые пряди.
