Динозавры тоже думали, что у них есть время. Почему люди в XXI веке стали одержимы идеей апокалипсиса - страница 5

Моя жена – человек непостижимой жизнестойкости и практической мудрости, для которого состояния паники и эпохального отчаяния абсолютно чужды, – посоветовала мне оставить свои апокалиптические навязчивые идеи за дверью. Вибрации радиоволн и событий там, в мире, и без того не радовали, не хватало еще их тащить в дом. Я не был Иоанном Патмосским[12], а наш дом не был пещерой островного изгнанника: это был дом, и люди пытались в нем жить.

Мой психотерапевт, еще один мудрый и приземленный человек, как-то высказала мысль, к которой я прислушался. Она отметила, что не хотела бы, чтобы я воспринял ее замечание как установку, но многие люди, испытывая ту же тревогу, что и я, с головой погружались в работу.

И хоть она подчеркнула, что ее мысль – не руководство к действию, я воспринял ее комментарий именно так. Эта книга как раз и есть результат той работы, в которую я погрузился. Быть писателем – это и привилегия, и проклятие, поскольку уход автора в работу зачастую означает более глубокое погружение в те самые тревоги и навязчивые идеи, которых другие люди стараются избежать, бросаясь с головой в дела. Нет, эта книга не начиналась как некое терапевтическое упражнение, но она также не была следствием рационального желания исследовать именно эту тему. Правда в том, что она возникла в результате гораздо более странной и изощренной мотивации. Меня тревожил апокалиптический настрой нашего времени, это правда, но я был также заинтригован. Без сомнения, то были темные дни, но они были интересными: дико, неудержимо интересными. Меня тянуло к тому, что пугало, к тому, что грозило разорвать все на куски, включая меня самого.

Размышляя о своей извращенной мотивации, я часто вспоминал рассказчика Джеймса Джойса в «Сестрах», который вспоминал, как в детстве его одновременно отталкивал и зачаровывал пожилой священник, парализованный и умирающий после инсульта. Каждую ночь герой рассказа тихо повторял про себя слово «паралич».

«Оно вызывало во мне ужас, – говорил он, – и в то же время я стремился приблизиться к нему и посмотреть вблизи на его смертоносную работу».

Я хотел приблизиться к идее апокалипсиса, увидеть свидетельства его смертоносной работы в настоящем: не в виде цифр или прогнозов, каким он сегодня рисуется нам, а, скорее, в виде конкретных мест – ландшафтов, как реальных, так и воображаемых, где конец света был бы явен. Таким образом, эта книга в некотором смысле является результатом серии несколько странных паломничеств в те места, где тени будущего наиболее мрачно ложатся на настоящее.

Паломничество. Почему я настаиваю на использовании столь религиозного слова, в котором можно расслышать даже некоторое самовосхваление? Потому что в тех местах я искал просветление или назидание, а возможно, и утешение. Излишне говорить, что я нашел лишь следы этого, но, возможно, мудрость таится в самом поиске, а может, мне просто хочется в это верить. Все места, которые я посетил в течение года или около того, путешествуя ради книги, казались мне особенно значимыми, способными открыть что-то важное о странном и нервном времени, истерических днях, в которые меня угораздило жить.

И вот еще что: пилигрим – это тот, кто путешествует в поисках некоего земного проявления своей веры. Меня в те дни вела тревога – вера в неопределенность и темноту будущего. И именно на поиск проявлений этой тревоги я и отправился. Я хотел посмотреть в лицо страху будущего, увидеть, что можно извлечь из него, получить для жизни в настоящем.