Женщина берёт вещь растерянно, какой-нибудь каверзы ожидает.
– Мой, вроде, только почему-то тяжёлый. У меня же всего-то три монеты было.
– Запамятовала, хозяйка. Сам видел – у тебя с пояса свалилось, – рычит цыган и глазами угрюмо вращает, чтобы не перечили. – Быстро ходишь, не догнал сразу.
Женщина кошель к груди прижимает и снова в слёзы, а неожиданный благодетель даже благодарности никакой не ждёт, торопливо разворачивается и – прочь. Дитер шею тянет, чтоб видеть, что дальше будет. Цыган несколько шагов сделает – остановится, ногой топнет, на землю сплюнет. Ещё несколько шагов – и тут его смуглые щёки получают пару увесистых оплеух – сам себя наградил. И покуда фигура в красной рубахе не скрылась за углом, весь вид её задавал вопрос: «Зачем я это сделал?».
Тётушка в тот день пообещала, что когда-нибудь научит «самому необходимому из волшебного» – именно так она выразилась. Но всякий раз потом, когда Дитер об этом осторожно напоминал, обещанное откладывалось.
– Летом, – заявляла волшебница, – у мальчиков есть намного более серьёзные задачи, и их следует выполнять неукоснительно и прилежно: а) больше гулять, б) купаться в реке, в) ходить по полям, по лесам, нюхать полевые цветы, г) перезнакомиться со всеми собаками и котами в городе и – обязательно! – научиться что-нибудь мастерить своими руками.
Со всеми пунктами этого плана, кроме последнего, Дитер успешно справлялся сам, но что-нибудь мастачить – это лучше с Гансом, у него любой рубанок или пила становятся продолжением ловких рук, а дерево или металл словно только и ждут, когда из них сделают что-то полезное. Никогда прежде садовник не работал ни столяром, ни кузнецом, но почему-то всё у него получается. Если бы не бродил он полжизни ландскнехтом, стало бы в Линсене на одного хорошего краснодеревщика больше, или, может, появился бы прекрасный стеклодув, а ещё может быть талантливого создателя ярких цветных витражей, подобных тем, что играют солнечными лучами в окнах Святого Мартина, потерял город. Всё к чему можно было приложить руки, получалось у Ганса так ловко, словно и не человек, а сама природа спешит произвести что-то хорошее.
Но прошлого не вернёшь, а случившегося не изменишь. Однажды, Гансу тогда только что исполнилось семнадцать, в их доме квартировали бравые вояки. Каждый день юноша слушал рассказы о зелёном, как бутылочное стекло, море, о скалах, острыми краями рвущих небо, об ароматах кофе на арабских улицах, об огромных белых полях чистейшего снега, который никогда не тает, а лежит холодным искрящимся на солнце сахаром. Война поманила его ароматами дальних стран, но на самом-то деле пришлось нюхать в походах дешёвый солдатский табак, вдыхать ненавистный кислый запах пороха, горечь пота, тошнотворную вонь спёкшейся крови и гниющих ран. Гансу бы поскорее бросить всё это, но он привык к солдатской жизни, он вообще быстро ко всему привыкает. Возможно, бравый ландскнехт до сих пор бы ещё махал клинком или посылал стрелы в таких же, как и он сам, работников войны, но резаная рана, полученная от могучего мавра, сделала его хромым и малопригодным для битв.
Тогда и приковылял он в родной Линсен, пусть и не осталось у него к тому времени здесь ни дома, ни семьи – идти было некуда. Первые дни бывший ландскнехт жил под открытым небом, вырезал острым солдатским ножичком из липы фигурки солдатиков и предлагал их на рынке. Игрушки выходили изящные, человечки получались как живые. Их бы раскрасить ярко – и расходились бы как горячие пирожки, а так мало кто внимание обращал.
