Мы жили в бревенчатой избе, которую построил отец. Крыльцо, сени и две комнаты: в одной – кухня и моя кровать, в другой – спальня родителей. Электричества не было, свечи и керосин для лампы приходилось беречь. В затянутые полиэтиленом окна почти не проникал солнечный свет, зато холод – легко, и земляной пол нужно было постоянно мести. Со временем он утрамбовался до каменной твёрдости, но всё равно пылил. Мы снимали обувь, только ложась в постель.
Потом отец сделал ремонт: вставил в окна рамы со стеклом, застелил пол досками, заменил металлическую печку, которая быстро остывала, на кирпичную. Стало гораздо теплее и чище. Откуда взялись деньги, я не знала, наверняка ему пришлось долго копить.
Весной и летом мы с мамой ухаживали за огородом. Пока прополешь, польёшь, – а воду нужно таскать вёдрами из Речушки – уже спину ломит. С курами и кроликами тоже немало возни. Кроме этого мы стирали, убирали, готовили еду, чинили одежду. Отец же большую часть времени проводил вне дома: охотился, рыбачил или зарабатывал деньги в городе.
Эта круговерть казалась привычной и естественной, она создавала размеренный, заранее известный распорядок, в котором не было места вопросам или сомнениям. Не вырастишь и не заготовишь урожай – останешься голодным, не наведёшь порядок в доме – не сможешь найти нужную вещь, не накормишь собаку – будешь слушать её вой.
Тем больше ценились моменты, когда мы с мамой могли заняться любимыми делами. Иногда она вдруг замирала на месте, глядя в одну точку, а потом брала бумагу и краски и садилась рисовать. В холодное время года дома, у окна, в тёплое – возле Речушки или на ближайшем пригорке, откуда открывался зелёный простор. Сначала мне казалось, что у неё в голове возникает какой-то образ, который требует немедленного воплощения в рисунке, а потом я поняла: всё дело в свете. Мамины картины рождались только при определённом освещении – переливчатом, играющем, живом. Когда она позволяла воображению танцевать, из-под её кисти выходили не только реалистичные пейзажи, но и совершенно фантастические миры. Я смотрела на них, и на меня накатывало удивление, насколько неизведан наш мир – полный тайных историй, мельчайших деталей и тонких переходов.
Когда мама бралась за кисть, я бежала за книжкой, садилась поодаль, но так, чтобы хотя бы краешком глаза видеть её за работой, и читала. Такие моменты становились вершиной совершенства, словно я попадала в рай. Время растворялось, превращаясь в мазки краски на мамином холсте и буквы на страницах моей книги. Каждый раз поднимая глаза и выныривая из истории, я видела, что на картине появилось что-то новое, она оживала, обретала облик и голос. А ещё мне казалось, что я слышу, как они беседуют друг с другом. Мама и рисунок.
Она могла бы стать известной. Богатой. Великой. Но я не представляла маму нигде, кроме этого места. Она была создана для нашей поляны, дома, Речушки, невысоких зелёных гор и глубокого синего неба. Для нас с папой. Как бы я ни хотела отрицать – всё началось именно тогда, когда они встретились. И не было бы ни меня, ни нашего дома, если бы однажды они не решили поселиться здесь.
