Шмелеву уже было все ясно. Еще Главный не кончил, а он выбрал себе место командировки – Киев.
– И не копайся тут в Москве. Куда-нибудь в республику.
– В Киев поеду, – ответил Шмелев.
– Так чего же ты все еще сидишь тут? – спросил Главный в своей обычной шутливой манере, подчеркивая, что вопрос исчерпан.
– А меня уже нет, – ответил в тон Главному Шмелев. Но тот уже переключился на другую тему и разворачивал идею военных учений, откуда требовался репортаж.
«Ни черта я не успею за день! – чертыхнулся Шмелев. – Тут минимум неделю надо копаться: университет, военкомат, музей, еще надо в партийных органах. Комитет ветеранов, наверное, есть какой-нибудь Совет партизан. Ладно, потолкаюсь до вечера, завтра полечу на юг, отпишусь, сдам материал в номер и попрошу дней десять отпуска. Приеду еще раз…» – додумать он не успел. Газель с глазами-сливами остановилась перед ним. На ней не было белой куртки, не было при ней и тележки. В голубом платье с короткими рукавами, стройная, под сорок шестой размер фигура – она заставляла невольно смотреть на нее и любоваться.
– Мороженое ждешь? – спросила она с усмешкой.
– Тебя жду. А где Санчо Пансо? Где верный Шурыга? – улыбнулся в ответ Шмелев.
– По Шурыге соскучился? Сейчас будет. Ему не нравятся твои копыта, – засмеялась она весело.
– Может, уйдем отсюда? Уж очень не хочется остаться хромым.
– Уйдем! – она повернулась и пошла вперед. – Боишься?
– Разве я произвожу такое впечатление? Рост один метр восемьдесят два, второй разряд по самбо, немного увлекался каратэ. Этого для Шурыги хватит? – не удержался от рисовки Шмелев.
– Ему и не этого хватит, у него больные легкие.
– А ты санитарка? Уж не Тамарка ли?
– Угадал: звать Верка, а фамилию, наверно, Рыбалко сказал.
– А чего это ты дуришь, Верка?
– Ты о чем? О мороженом? Когда тебе говорят «мы тебя поим, кормим, одеваем, обуваем, а ты грубишь и хамишь», так лучше это право зарабатывать мороженым.
– Право грубить и хамить родителям? Вот у меня их нету, погибли оба в авиационной катастрофе. А были бы живы – самого ласкового сына имели бы, – с грустью и болью в голосе возразил Виктор.
Она взглянула на него через плечо и слегка дотронулась до его руки.
– Извини, ты не понял меня. Всюду о социальной справедливости, о равенстве, о гласности, сам, наверно, пишешь об этом, а в жизни плевали они на эту социальную справедливость: пользуются своим мундиром и тянут живым и мертвым.
– Это ты про отца, про Рыбалко?
– Нет! Эти – два дурака, по меркам других: живут от зарплаты до зарплаты, то Коваль одалживает у Рыбалко червонец, то Рыбалко у Коваля. Зашел бы к нам и поглядел на нашу мебель. А вот такие, как Труш – есть у них такой, все в ОБХСС просится, – в угро ему грязная работа. Да и не только Труш, там сплошь и рядом, всю торговлю прибрали к рукам.
– Ты-то против чего протестуешь? Давай зайдем куда-нибудь, хоть перекусим.
Она сразу повернула к кафе и все так же шла впереди на полшага.
– А чего не протестовать? Сейчас массы начинают закипать. Думаешь, отец лучше других? Правда, он ничего не берет бесплатно, но может позвонить по телефону, представиться и выбить путевку для матери в санаторий, в какой она хочет, продукты достанет, импорт. А как же наши соседи? Они не могут козырнуть формой и сослаться на свою должность, поэтому и в очередях стоят как все. Я, конечное дело, высказалась и про партию, и про должности, и про блага, и про ложь, как говорят одно, а делают другое. Мать, конечное дело, у нас скорая на расправу, в дискуссии применила запрещенный прием, вот я и самоизолировалась от них. Хлеб, соль ем свои, платье вот купила. Наверное уйду на вечернее отделение, поступлю на работу. Как тебя зовут? – без всякого перехода спросила.
