. Ты понял меня? Вот и отлично. Все. Можешь теперь идти домой. Будь здоров…»
Говоря честно, даже и в это мгновение среди вороха непричесанных чувств ощутимо главенствовало предвкушение свободы – оно не то чтобы порождало в Борькиной душе явную радость, но словно бы звонило настоятельно требовательным колокольчиком: имей, мол, в виду, малыш, что я тоже здесь! Что бы ни случилось иного, а я уже здесь и никуда отсюда не исчезну!
…И тем не менее, Борьке казалось, что все в тот момент на него смотрят, – с гулким шумом лупят свои 4 х 100 и 6 х 50 и одновременно наблюдают за ним внимательно, слышат каждое слово. Мальчики и девочки, с которыми он даже и не познакомился за полтора года, – лишь запомнил случайно некоторые их фамилии, в силу каких-то причин чаще других выкрикиваемые тренерами: Зубов, Коноваленко, Ларионова, а также какой-то чудной Батыцеренов (узкоглазый и жирненький) – его всякий раз выкрикивали с вынужденной паузой после второго слога… Правда, был вначале еще и Ленька, неожиданно для Борьки оказавшийся в их группе веснушчатый сосед по ореховским дачным малинникам, но и он перестал ходить с прошлой осени, наверное, или даже раньше еще…
В общем, это было первое в Борькиной жизни одиночество – по счастью, он не знал еще тогда этого слова и потому воспринимал происходящее почти как должное, – словно бы в общем ряду неприятных, однако вполне переносимых бытовых повинностей, вроде выноса мусорного ведра на помойку или мытья рук по возвращении с прогулки…
…Впрочем, однажды случилось, казалось бы, и происшествие противоположного толка – Борька оказался вдруг в центре всеобщего внимания – в фокусе зрения нескольких десятков глаз, ждущих, насмешливых, друг от друга неотличимых. В тот день половина бассейна была отдана тренировке прыгунов в воду – дорожки в той части не натягивались вовсе, а сами прыгуны, вдоволь накувыркавшись на батуте, с полчаса – не больше – крутили свои однообразные сальто, после чего бесследно исчезли в душевых. Природа, как предстояло узнать через несколько лет Борьке, пустоты не приемлет, закончив обязательную часть тренировки, Нос дал соответствующую команду, и все гурьбой помчались на трехметровый трамплин, со стартовой тумбочки всегда казавшийся очень низким, почти нависающим над головой. Побежал вместе с другими и Борька – и только там, наверху, вдруг понял, что не только не прыгнет, но даже и не сможет заставить себя пройти несколько шагов вперед по узкой зеленой жердочке. Мерцающая световыми отбликами лазурная водяная гладь была где-то безумно-далеко внизу, внизу же справа, на двух длинных деревянных скамейках, теперь сидела вся их группа, сидела и, как по команде, повернув вполоборота налево головы, вместе со стоящим рядом Носом жаждала Борькиного прыжка.
Ноги дрожали. Борька сделал свинцовые полшага и вновь скосил глаза на замершую в ожидании публику – скорее в недоумении, нежели ища какой-либо поддержки. Та же в ответ лишь рассыпалась нестройным смехом и затем, повинуясь, разумеется, дирижерскому взмаху тренерской руки, трижды проскандировала: «Пры-гай! Пры-гай! Пры-гай!» Борька сделал еще полшага, затем осторожный шаг назад – в сущности, он уже знал, что прыгать не будет, надо было аккуратно развернуться, пройти метра полтора к началу трамплина и спуститься по неудобным скобам-ступенькам. Общественное мнение его в этот момент уже особо не волновало, вернее – волновало, конечно же, но как-то параллельно с происходящим, отстраненно – и, заклеймив себя трусом, Борька
