– Полевку, просим!
Ты звонко рассмеялась на весь зал:
– Ты питаешься мышами?
– С чего ты взяла? – с чувством юмора у меня сегодня были проблемы.
– Ну, ты ведь заказал «полёвку»!
Я щёлкнул тебя по носу:
– Сама ты мышь! Полевка – по-чешски «суп»!
–Забавно.
–Это не самое забавное в их языке. Свежий – чёрствый, овощи – фрукты, самолёт – летадло….
– Это они специально придумали, чтобы кляти москали запутались.
– Возможно. Знаешь, им наш язык кажется не менее забавным.
– А они понимают по-русски?
– Практически все. Но в связи с комплексом малого народа, притесняемого «большим братом», делают вид, что не понимают. Однако, хорошие чаевые память, обычно, возвращают. Интересно, что по-немецки говорят хорошо и охотно. Видимо, на Гитлера они в меньшей обиде, чем на нашу коммунистическую братию.
– Русские натоптали здесь позже. Обида – свежее.
– Может быть…. Мне эти обиды вообще смешны. Коммунисты проехались по Чехословакии на танках лишь весной 68го. Мою Родину они насилуют до сих пор. Я чувствую себя более пострадавшим. А если выставлять счета к нациям – то окажется, что все всем должны. Те же чехи адмирала Колчака, Верховного Правителя России большевикам сдали.
– А Сталин – вообще грузин!
Я поднял кружку с кофе:
– За дружбу народов!
Мы чокнулись.
Полевка в этот раз оказалась нежным картофельным супом-пюре с грибами, тонкий лесной аромат которых приятно щекотал ноздри. Обожжённые внутренности преисполнились благодарности.
Доедая, я спросил:
– У тебя есть какие-нибудь планы на сегодня?
– Нет, а у тебя?
– Может быть…. Один приятель-работодатель пригласил меня на встречу. Я приглашаю тебя пойти со мной. Ничего официального, не бойся.
– С тобой – куда угодно, – ты улыбнулась улыбкой сытой кошки. – Пойдём.
Приятеля звали Жан, он был сорокалетним французским евреем с житомирскими корнями. Этот очень богатый, много пьющий и расточительный человек, терпеть не мог скрипку, стоматологов, юристов, торговлю – словом, являлся позором нации. Он не читал Тору, не посещал синагогу, и вспоминал о своей исключительной национальной принадлежности в двух случаях: либо в приступе истерии меланхолической, либо – юмористической. Мы же – его знакомые, частенько подтрунивали над ним, картавя и вворачивая к месту и не к месту бердичевские обороты.
Познакомился я с ним случайно.
Мы сидели в уютном закутке кабачка Потрефена Хуса, где бутылки Старопрамен приклеены донышками прямо к стене, когда один из нас кивнул на вошедшего:
– Это же Жан! Жан, таки здгавствуйте! – крикнул он ему.
– Шолом, – улыбнулся в ответ Жан, присаживаясь за наш уставленный кружками и тарелками столик.
– Доннер веттер, – пробормотал он, заказав виски и тёмного.
– Вы – немец? – спросил я по-немецки. Раздался дружный смех.
– Если Жану выколоть татуировки гербов всех стран, выражения которых он использует в свой неестественно вычурной речи, на нём живого места не останется, включая интимные участки. Он космополит! Но не полиглот. Кстати, по-немецки он знает кроме этого «доннер веттер» только «хенде хох»!
– Неправда, – запротестовал Жан. – Мои познания в языке Гёте неизмеримо богаче – я знаю идиому «альтер кнакер»!
Встреча незаметно переросла в пирушку, а когда оказалось, что Жан владеет небольшим издательством, я решился подсунуть ему пару страниц своей повести.
«На холсте появился Город: белый, в окружении высоких гор. Солнце слепило бликами с тонких шпилей, и отражаясь в оконном стекле домов…»,– задумчиво повторил он первую строку, закончив чтение.
