Неизвестно сколько он так простоял, но чувства презрения ко всему живому тягучими, липкими мыслями оседали в его голове, замедляя бегущее время. О, как он ненавидел по своему обыкновению всё человечество! Молодость его обжигала сознание крайностью, а нелёгкая, даже тяжёлая, страшная, – как он думал, жалея себя, – судьба, пусть и укрепляла дух, всё же оставляла свой отпечаток где-то глубоко внутри. Саша старался очистить мысли, просто наслаждаясь минутами… или часами… или вечностью… Однако крохи столь необходимого уединённого отдыха сыпались сквозь его пальцы, ведь в голове стучало что-то важное, что-то забытое, то, что хотелось бы забыть…
«На работу завтра. Не думать! Не вспоминать! – отбивался он, – Пошли уже скорее. Всё, вперёд. Неси меня, тело, не падай…». Саша медленно тянул в голове слова и вялые эти мысли автоматически направляли его измождённые ноги. Он подошёл к двери, собрался было в кухню, как вдруг, почёсывая лоб правой рукой, почувствовал липкую влагу на своих пальцах. Совершенно спокойно он взглянул на ладони, осмотрел их почти без удивления, но с отвращением поморщился – руки были в крови и сукровице, испачканы тонким слоем мешанины этих субстанций, а в голове его возникли мерзкие гниющие старушечьи ноги.
Ручка двери была также испачкана, и Саша, уже не имея сил удивляться, раздражаться и вообще реагировать на что-либо, бесцельно схватился за неё, застыв так на несколько долгих секунд.
«Снова испачкала, снова всё в крови, и я в твоей крови, бабка! Ох, вытекло бы из тебя побольше, чтобы с концами, радости пуще не придумаешь! … Так что я? Боже, мысли безумца. Пусть здравствует и дышит… Умоюсь потом. И приготовлю утром. Только будильник взвести…»
Усталость взяла верх в борьбе и Саша повалился на кровать вновь, теряя последние нити мыслей. Всё тело его горело изнутри, безжалостная истома заламывала утомлённые кости. Засыпая, он немедленно пробуждался, дёргаясь и пугаясь себя самого, а после снова проваливался в поверхностный сон, в котором слышал лишь собственное: «Лежу, ну, слава богу, всё-ё… Лежу наконец…»
Будильник он так и не взвёл. Однако проспать Саше помешал его друг, вернувшийся под утро, хоть и вошедший тихо, всё же бормотавший что-то себе под нос: «Схоластика, волюнтаризм, епитрахиль! Странное слово. О! а как там было…
Иной одну лишь ночь страдал,
А поседел к рассвету.
Как странно, я седым не стал
Всю жизнь бродя по свету»
– Что ты лопочешь? Это чьи? – спросил сонный, измятый Саша, продирая глаза.
– Текстописца Шуберта с говорящей фамилией Мюллер. Это принятый перевод. Я, знаешь, не любитель оригиналов, мне наш язык и дорог и люб, – разводя руками отвечал парень.
– Господи! Времени-то сколько? – спохватился Саша и беспокойно вскочил.
– Как ты быстро оклемался! А с открытым окном тебе не холодно ли спалось? Да не спеши, есть ещё время. Работа твоя не убежит, утро раннее, – отвечал вернувшийся, притворяя окно и придвигая себе излюбленный стул.
– Ты пришёл только? И где бродил? – спросил Саша, интересуясь на деле более искренно, чем думал сам.
– Да по улице просто, на лавочке вот подремал. Там прохлада, благодать! Думал ходил о своём. О твоём, тоже, думал, – потягиваясь и позёвывая ответствовал бродяга.
– А тебе значит на улице спалось нормально… О моём? – Саша принялся уже собирать вещи, готовиться к работе насколько мог тщательно, однако мыслями всё же сильно отвлекался на разговор, интересующий не его самого, а что-то в его глубине.
