Дневные поездки, ночные вылазки. I. Нулевой километр. II. Нерукотворные лестницы - страница 4

Ил также знал, что Андерсен ничего этого не скажет, а предпочёл бы не думать. Запах пережаренного кофе, прельстивший неискушённого спутника, призван был стать той краской, тем дыханием и пульсом, которых не хватало безликой улице, пожухшей осени, бесцельной прогулке.

В себя Ил вернулся неторопливо, без резких движений, шаг за шагом, нога за ногу. Вздохнул, пригубил, выдохнул: пар над стаканом заклубился быстрей и сильней, коснулся тёплой влажностью скул и прикрытых век.

– Я думал, что отравлюсь, но не мог отказаться, – признался Ил.

– Для кого-то цианид пахнет миндалём, а для тебя миндаль – цианидом? – усмехнулся Андерсен. – Случайных сближений в химии мало, но температура разрушает яд. Какое разочарование, не правда ли?

Ил улыбался, поражаясь своей способности упускать составные части событий: у прилавка он вовсе не слышал, чтобы речь заходила о растительном молоке, потому что несколько секунд был слишком занят – пошатывался, считая, какую долю мизерного жалованья Андерсен вздумал потратить на мгновенную прихоть, причём чужую. Впору было шатнуться ещё раз, но колебательные движения подвергли бы риску содержимое стакана.

Тем временем Андерсен снова нашёл умозрительную тропинку – кратчайший маршрут через пропасть, разделяющую две замкнутые системы: теперь он знал, о чём думает Ил, и находил себя почти оскорблённым.

– Зачем предлагать тебе обычное молоко? Я бы сказал, «общечеловеческое», не будь регионов, где коровы не водятся.

– Мне правда от него дурно, только откуда вы…

– Воистину великий секрет. Ты каждое утро в столовой игнорируешь положенную тебе кружку. Есть такая вещь – называется «наблюдательность».

– Да, у меня её нет.

– Я с тобой фундаментально несогласен.

– Не нужно меня утешать, – прыснул Ил. – Я же не бьюсь головой о стену. Но против фактов не попрёшь: я даже не в курсе, куда по утрам девается положенная мне кружка.

– Потому что тебе решительно нет до этого дела.

Трухлявая стайка листьев прошуршала и легла под ноги взъерошенным полукругом.

– Опавший цвет бугенвиллей превращается в перекати-поле, в пепел летней жары, в пестроту ветра, и на фото в оттенках сепии он выглядел бы именно так, – сказал Андерсен.

Обжигающе-горький, цианидно-миндальный и потому неопасный кофе кончился, улица – тоже. Спутники не повернули назад, а взяли вправо.

Так в дневные поездки вплёлся негласный обычай, праздничный сговор – ритуал.

Зимой ездили в Капу. Город был в сущности такой же, как осенний Жемс, только мокрый, заледеневший, серо-коричневый и местами непроходимый. Синие лампы в пыльных витринах приглашали самую долгую ночь в году и еле виднелись в бесцветности дня. Запах пережаренных зёрен и миндального молока сообщал блужданиям то, с чем не справлялась иллюминация.

Стемнело в начале четвёртого. Лампы не вспыхнули, но растворились в плашках фасадов и выемках подворотен. Капа превратилась в городок без малого призрачный, лимбически томный.

– Мы будто приезжаем в одно и то же место, – сказал Ил, – но каждый раз не туда.

– И дело вовсе не в смене сезонов, – согласился Андерсен. – И не в выборе между населёнными пунктами.

– Почему нам нельзя отдаляться от интерната более чем на сорок четыре мили, – Ил свёл на нет вопросительную интонацию.

Он подозревал, что есть некое общее знание, в характерной манере от него ускользнувшее.

– Будь я преподаватель словесности, – тонко улыбнулся Андерсен, – я бы сейчас трагически заломил руки: ну вот, началось, они ищут ответов – что, что мы должны им сказать? Но вряд ли кого-то из учеников шокирует правда – они её знают. Ты заметил? Запреты на перемещения демонстрируют оцепенелое постоянство, на первый взгляд контрастирующее с метаморфозами исторических параграфов. Юридическое обоснование эдиктов – ежегодно прирастающий слоями хлам искусственных слов. Меж тем, причина проста. Как ты думаешь, люди за стенами домов, мимо которых мы идём, могут без запинки назвать имена своих родителей?