– Да… – пришел я к выводу после осмотра, – без репетиции никак. А то он тут такого наимпровизирует… так пальнет… так всех нас отстращает до неузнаваемости… Да и какой нормальный спектакль без репетиций?
– Это правильно, – согласился Илюха, все еще подозрительно косясь на Инфанта. – К тому же вот ты, например, говорил, полянка… А какая полянка, какая березка? Надо ведь их выбрать. И главное, вот этому, – он указал глазами на «вот этого», – надо каждый шаг и каждое движение выверить, чтобы он ни шагу в сторону, ни лишнего взмаха рукой. А если все же шагнет в сторону, то стреляем без предупреждения.
– Так чего, – снова попытался уточнить Инфант, – стрелять все-таки будем? У меня одностволка где-то на антресолях валяется, от деда-большевика сохранилась.
Илюха посмотрел на меня в недоумении и выразил словами то, о чем каждый из нас только что думал.
– Ты с ним дольше знаком, – обратился Илюха ко мне за советом. – Он чего, действительно такой или все-таки притворяется так искусно?
И я снова задумался. Конечно, не исключено было, что он притворялся, этот Инфант, подыгрывал, так сказать, с детства выбранному образу. И вообще, он любил иногда своеобразно почудить. Незаметно, едва-едва, так, чтобы ненатренированному взгляду его чудачество сложно было отличить от реальной жизни.
Хотя, если разобраться, кто из царствующих особ не чудит, особенно когда с подданными своими? А Инфант-то, кстати, был самых что ни на есть королевских кровей.
Глава 4
За двое суток и двадцать четыре часа до кульминации
Вот теперь, похоже, настало время мне объяснить про Инфанта и рассказать про него всю правду. Какая бы она ни была. А то ведь действительно непонятно, почему именно зовется он «Инфант», как могли родители его таким именем наречь. К тому же давно обещал рассказать.
Итак, жило-было где-то в Средние века государство Лифляндия. Государство не государство, но герцогство было точно. Где, как и в каждом порядочном герцогстве, был герцог, который им и заправлял, и назывался по-ихнему, по-лифляндски, вроде как курфюрст или что-то в этом роде. Был он наверняка герцогом вполне католическим, а может, протестантским, а скорее всего лютеранским, что за занавесью веков перестало быть существенным.
Но любой мой рассказ независимо от рассматриваемого века и изучаемой страны, так или иначе, впрямую или побочно, всегда соприкасается с любовью. Вот и здесь не сделал я исключения. Да что там я – сама жизнь не сделала: и здесь замешала она коварницу-любовь.
Проживала в том лифляндском курфюрстовстве некая приезжая селянка, красоты весьма примечательной, просто библейской, просто Суламифь, Эсфирь, Сара с Ребеккой.
Волосы рыжие, огненные, густые, колдовские, глаза на пол-лица формы вопрошающего миндаля серым цветом отблескивают. Впрочем, серый он лишь порой, а порой от смеха искрящегося голубизной в тебя ударяет. Тело гибкое, гнущееся, но женственное – знаете, такое сочетание убийственное бывает – гибкое и, кажется, хрупкое, но такое очень женственное, со всеми этими плавными переходами от покатых плеч… от бедер… Редкое такое сочетание, которое лишь на полотнах старых мастеров, как правило, итальянской и фламандской школы, встречается. Да еще в жизни иногда.
И вся она так и светится этой женственностью своей дивной, которая обещает тебе и развратную любовь наложницы, и нежную материнскую любовь, и заботливую любовь сестры. Ведь бывает такая многомерная женственность и многомерная любовь, которой нет сил и желания противостоять. Да и зачем?
