Протез Ефим не надел, шел на костылях – чтоб заметней было, что он без ноги. Ордена, правда, не надел: хватит того, что нашумел с ними тогда, после демобилизации.
«С другой стороны, если каждый будет поджигать вот так вот, я с одними костылями и останусь на белом свете. А то и самого опалят, как борова в соломе. Так что мое дело правое».
Гребенщикова была уже в сельсовете, посмотрела на Валикова гордо, ничего не сказала, не поздоровалась, отвернулась.
«Ох ты, горе мое, горюшко! – не желает мамзель с нами здороваться», – посмеялся сам с собой Ефим. Он не то чтобы обиделся, а захотелось, чтобы этой «баронке» так бы прямо и сказали: «Чем же тут гордиться-то, милая? Подожгла человека да еще нос воротишь!»
Судья, молодой мужчина, усталый, долго смотрел в бумаги, потом посмотрел на Аллу Кузьминичну, на Ефима.
– Рассказывайте.
Ефим подумал, что надо, наверное, ему первому начинать.
– Видите ли, в чем тут дело: вот эта вот гражданка…
– Вы уж прямо как враги – «гражданка»… Соседи ведь.
– Соседи, – поспешил Ефим. – Да мне-то весь этот суд – собаке пятая нога…
– А подаете.
– Дак она же платить нисколь не хочет! А баня была новая, у меня вся деревня свидетели.
– Как все это произошло, Алла Кузьминична?
– Я разбила парничок и немного подогрела навоз…
– Подожгли его?
– Да, но он некоторое время погорел, потом я его завалила влажным навозом. Он, очевидно, хорошо прогрелся и самовозгорелся ночью.
– Во! – изумился Ефим. – Да я, можно сказать, родился на этом навозе! Я – как себя помню, так помню, что ворочал его, – так уж за всю-то жизнь изучил я его, как вы думаете? Потом, не забывайте: мы каждый год кизяки топчем! Уж я его ворочал-переворочал, этот навоз, как не знаю…
– Товарищ Валиков отрицает, что навоз может самовозгореться. У него в практике этого не было… Ну и что?
Судья смотрел на Аллу Кузьминичну, кивая головой.
– Нельзя же на этом основании вообще отрицать этот факт. Вы же понимаете, что надо же считаться с научными данными тоже, – продолжала Алла Кузьминична.
Судья все кивал головой.
«Сейчас докажут, что я верблюд», – затосковал Ефим.
– Я понимаю, что товарищу Валикову нанесен материальный ущерб, но объективно я тут ни при чем. С таким же успехом могла ударить гроза и поджечь баню. Моя вина только в том, что я этот парничок разбила у ихней баньки. Но она одной стеной выходит в наш огород, поэтому тут криминала тоже нету. – Она хорошо подготовилась, Алла Кузьминична.
«Надо было ордена надеть», – подумал Ефим.
– Я выражаю сожаление товарищу Валикову, это все, что я могу сделать.
Судья закурил, с удовольствием затянулся и без всякого выражения, просто сказал:
– Надо платить, Алла Кузьминична.
– Почему? – Алла Кузьминична растерялась.
– Что?
– Почему платить?
– Что, неужели судиться будете? Стыдно, Алла Кузьминична…
Алла Кузьминична покраснела.
– Вы что, тоже отрицаете самовозгорание?
– Да какое, к дьяволу, самовозгорание! Обыкновенный поджог. Неумышленный, конечно, но поджог. Вам это докажут в пять минут, и будет… неловко. Договоритесь по-человечески с соседом… Сколько примерно баня стоит, Валиков?
Ефим тоже растерялся и второпях – от благодарности – крепко снизил цену.
– Да она, банешка-то, хоть называется новая, а собрал-то я ее так, с бору по сосенке…
– Ну, сколько?
– Рублей двести – двести пятьдесят так… Да мне только лес привезти, я сам срублю! У их же машины в совхозе, попросить директора… Что, им откажут, что ли?
