* * *
10 июня 1541
Это началось. Жизнь – удивительная штука, отчего-то сильно склонная к повторам и всякого рода аналогиям. Как будто есть только один путь, по которому ее можно пройти, и как бы сильны ты не вилял, как бы не пытался ее разнообразить, запутать, обмануть, все равно в итоге вернешься на единственную из возможных тропу. Сейчас это тропа войны, и дон Педро поведет нас всех по ней, как бы сильно я не старался этого избежать.
Августо ушел, стоило небу над морем немного посветлеть. Он взял с собой троих солдат. Уже позже я узнал, что его задачей было отыскать деревню, должную находиться недалеко от бухты. С этой задачей он не справился. Уже вечером он вернулся в лагерь. Один. Весь перепачканный грязью, перемешанной с кровью. Мало что может напугать тех из нас, кто были возле дона Педро с самого начала. Слишком многое довелось нам всем пережить. Но его глаза полнились диким страхом. Он рассказал, что они сумели добраться до возвышенности, венчавшейся неглубокой пещерой. Оттуда за деревьями вдалеке была видна мачта нашего стоящего на якоре корабля. А еще там были следы. Зола от тлеющего ночного костра. Это означало, что местные обитатели знали о нашем прибытии, и эта новость, вместе с диким взглядом бедняги Августо, а так же тремя не вернувшимися солдатами вселяла ужас в каждого из нас. В каждого, кроме дона Педро. Он был так спокоен, будто и об этом открытии тоже знал заранее. Чем дольше я его знаю, тем меньше понимаю его мотивы. Августо рассказал, что как только они двинулись дальше, лес будто бы ожил. Ясно, что сознание его полнится пресловутыми суевериями, отсюда и наделение случившегося сверхъестественным началом, но он искренне убеждал, что атаковавшие его не были людьми. В доказательство он демонстрировал окровавленный клинок и клялся, что лично проткнул им грудь первого из объявившихся дикарей. Тот упал замертво, не произнеся ни звука, но когда появились другие, сраженный абориген поднялся на ноги и снес каменным топором голову одного из солдат. Его голос дрожал, из широко открытых глаз вот-вот готовы были излиться слезы. Спокойный аки камень дон Педро погладил его по голове и велел своим служкам привести его в порядок, а сам удалился в свою палатку, и до самой глубокой ночи я слышал доносившийся из нее скрежет металла о точильный камень. Может он не воспринял всерьез слова обезумевшего от страха Августо, которого меньше прочих можно было упрекнуть в малодушии. А может он знал, что именно так все и будет, и знал, что ждет нас завтра.
Наверно, я не смогу уснуть этой ночью. Надвижение неизбежного конца сейчас ощущается куда сильнее, чем даже на возвышенности у Теночтитлана. Я стою там, у палатки, и смотрю, как горит древний город. А внутри нет страха, лишь тихие отголоски совести скребут душу изнутри. Нас не должно было быть тут с самого начала. Местные сказки должны были навсегда остаться на этой стороне моря.
После полудня лес начал стремительно редеть. Несколько раз путники пересекали вилявшую в зарослях тропу, проделанную тяжелой техникой, когда-то очень давно повалившей тысячи деревьев. На их месте уже успели вырасти новые, высокие и молодые, но следы тропы все равно были отчетливо видны. Преодолев очередной холм, им предстали развалины древнего города, бравшего свое начало на склоне, и уходившие на несколько километров вглубь равнины. Развалины огромных зданий, обильно поросшие зеленью за века запустения, были хаотично разбросаны во все стороны, куда ни посмотри.
