– Да уж больно далеко до работы ехать, у нас на дорогу ушло полдня.
– Буду возить на самолёте, – пошутил Савин.
– Ну, если ещё построишь здесь Большой театр, – улыбнулась Ксения.
– Большой здесь не нужен, и даже Малый, – отрезал Савин. – А вот театр одного актера – извольте! А если серьёзно, то я хочу построить церковь в честь Ильи-пророка…
Неожиданно Ксения захлопала в ладоши:
– Серёжа! Ты обещал, что, когда приеду, ты споешь песню.
– А это мы могём, – засмеялся Савин. – Только кочевник, степь и небо я не потяну. – Он достал из шкафа гармонь, попробовал что-то и, глядя Ксении прямо в глаза, запел:
Из-за вас, моя черешня,
Ссорюсь я с приятелем.
До чего же климат здешний
На любовь влиятелен…
– Нет, нет, куплеты Курочкина мы споём потом. Ты обещал спеть про бабочку!
– Про бабочку? Хорошо! Песня на слова Константина Скворцова!
На горячем ветру,
У земли на краю
Села бабочка вдруг
На ладонь, на мою…
И сидит, не дыша,
Мир собой заслоня, —
Это чья-то душа
Отыскала меня.
Торопись, мотылёк!
Скоро дождь, скоро снег.
Этот тёплый денёк —
Твой единственный век.
Не вершится ничто
На миру просто так.
Это, видно, Господь
Посылает мне знак…
…Вот и падает снег
На поля, не спеша…
Пусть недолог наш век,
Но бессмертна душа…
Полетать нам не довелось. К утру пошел снег, тихий, пушистый, точно кто-то невидимый решил укрыть уже готовую к зиме землю и начал теребить из нависших над тайгой облаков невесомый пух. Савин все же уговорил нас сходить к нему в баню, все у него было сделано добротно, из осиновых досок, с полотенцами, фетровыми шляпами и шапками, махровыми халатами и даже белыми гостиничными тапочками. И конечно же, с заготовленными впрок березовыми вениками. Сидели, говорили, даже пытались петь и смотрели на падающий снег. Затем снова шли в парную, он от души хлестал нас вениками и вновь пили квас из заготовленного ещё летом березового сока. А Ксению Савин угощал брусничным соком, и она улыбаясь говорила, что ещё никогда не пила такого вкусного и сладкого кваса. А на другой день ранним утром по скользкой и заснеженной дороге мы с ней тронулись в обратный путь.
Через неделю, вернувшись в Москву, из сообщений по телевизору я узнал, что в Тутуре разбился самодельный самолёт. Оба пилота погибли. Через какое-то время позвонила Ксения и со слезами в голосе сообщила, что на инструкторском месте был Савин.
Удав заглотил, но на этот раз не выпустил его.
Тело заплывчато, а память забывчива. Восстановить или заново пережить свою жизнь невозможно. Но сегодня, мысленно заглядывая и перебирая своё прошлое, я ловлю себя на том, что пытаюсь пройтись по когда-то хоженным тропинкам, и, потянув на себя дверную ручку, с почти забытым, но знакомым скрипом войти в дедовский дом и увидеть, как, прислонившись к заборке на стуле со спицами в руках, сидит баба Мотя и вяжет шерстяные носки, а рядом на табуретке в своей видавшей виды железнодорожной фуражке сидит дед, в руках у него балалайка, в губах торчит смятая, потухшая «беломорина», и он наяривает «Подгорную». А посреди комнаты, как на сцене, размахивая над головой платком, приплясывает соседская Любка и тонким звонким голоском подпевает:
Ты, Подгорна, ты, Подгорна,
Широкая улица,
По тебе никто не ходит
Ни петух, ни курица.
Если курица пройдёт,
То петух с ума сойдёт.
Тут же песню подхватывает бабушка:
Я вяжу носочек долог, долог,
На носочке сорок ёлок.
Тёплый дождик на дороге,
