– Говорят, конунг, у тебя есть дочь на выданье. А мне необходимо жениться, дабы иметь отдохновения источник, восстанавливающий потраченные в сражениях тяжких силы мои. Вы, шведы, хитрый народ, но знаю я, что рад ты предложению моему в глубине сердца твоего. Зять у тебя будет именитый. Но не след мне удостаивать тебя чести великой, доколе не увижу, какая она, дочь твоя. Где она? Вели ее привести сюда.
Шведский конунг оторопел от этой речи и не нашелся, что сказать. В этот момент в зал вбежала дочь его, пятнадцатилетняя Ингегерд, подпрыгивая и стесняясь. И уставилась на норвежца.
– Ага, – сказал норвежец, любуясь. – Именно. Вот и хорошо. Ну, о приданом мы договоримся. Земли какие-нибудь. Я очень спешу, поэтому свадьбу назначим на завтра, а пока прикажи подать дружине и мне ужин да уложи нас спать в хоромах твоих.
Дочери шведского конунга понравился толстый норвежец. Ей стало его очень жалко. Ей часто было жалко людей, и она любила делать им, людям, приятное, скрашивая их неустроенную жизнь. Толстяку явно не хватало счастья, внимания, и еще много чего.
Шведский Олоф собрался наконец с мыслями.
– Я бы хотел, уважаемый кузен, поговорить с тобою наедине.
Норвежец склонил голову на толстой шее вправо, а левую руку водрузил на эфес широкого бредсверда.
– Что ж. Отойдем.
Они отошли в угол. В тишине слышалось потрескивание дров в камине и погромыхивание свердов и доспехов норвежской охраны.
– Предложение твое, дорогой кузен, меня радует, – дипломатично уведомил Олоф Шведский Олафа Норвежского. – Лестное оно.
– Да, – согласился норвежец.
– Но народ мой чтит традиции, и старые, и новые.
– Я тоже их чту, – сказал норвежец грубо.
– Я это знаю, – живо откликнулся швед. – Именно поэтому я и говорю с тобой. Ты ведь, как и я, христианин?
– Да, – норвежец утвердительно кивнул. – Давеча крестился. Нынче все крещеные.
– Ну так вот, по традиции, принятой у шведских христиан между помолвкой и свадьбой должен пройти время. Год или два.
– Нельзя, – норвежец покачал головой. – Через месяц мне нужно уехать в Италию по делам и пробыть там долго.
– Я и моя дочь терпеливы и готовы ждать.
Олаф задумался. Он не то, чтобы очень уважал традиции, но знал, что их нарушение вызывает недовольство среди собственных его воинов. Воинство всегда консервативно.
– Хорошо. – Он строго посмотрел на конунга шведского. – Завтра будет помолвка. Через год я вернусь, женюсь на ней, и уведу ее с собой, а ты подаришь мне Ладогу.
Шведский конунг побледнел, но ничего не ответил.
– Но смотри, – предупредил норвежец. – Против меня не идти! И не смей в мое отсутствие отдать ее еще за кого-нибудь.
– Что ты, что ты! За кого же я ее отдам? – притворно изумился швед.
– Не знаю. Вон Владимир Киевский недавно овдовел.
– Он слишком стар, – заметил швед. – Франки меня не любят, поляки считают одновременно и своим, и предателем, и кроме тебя, на примете никого нет. Если бы ты не приехал, я бы через месяц-другой отправился бы к тебе сам. И, как я теперь понимаю, не застал бы тебя. Но дай мне слово, дорогой кузен, что в путешествии своем в Италию не будешь ты подвергать жизнь свою опасности, равно как и засматриваться плотски на встречающихся по пути женщин. Мне не нужен развратный зять, и еще меньше нужен зять мертвый.
Норвежец, уловив соль примитивной этой шутки, польстившей его молодому самолюбию, рассмеялся.
– Будь по-твоему! – рявкнул он залихватски. – Так и быть, старый хитрец! Так даже лучше. Предвкушение усиливает дальнейшее хвоеволие, получаемое от брачных утех и детей. Моя дружина пока что отдохнет, и я с нею, а ты позови священника и пусть готовит церковь для завтрашней помолвки. Очень мне нравится дочь твоя, конунг. У других конунгов дочки уродины, а у тебя нет. Чувствуется в ней польская… э… утонченность, как бы. Благородная непосредственность. Худышка она пока что, ну дак скоро раздастся. Они в этом возрасте все худышки. Когда мне было пятнадцать, ты не поверишь, я был как соломинка сухая. А теперь глянь на меня – молодцом! А? Ну вот.
