Елизавета Андреевна тут же проснулась, нервная дрожь охватила её: вор ли, бес ли, котёнок ли лазил по окошку – в любом разе это был зов беды. Танька тоже проснулась, испуганно зашептала в темноту:
– Кто там? Тятя, кто там?
Егор Николаевич поднялся с постели, запалил фитиль в керосиновой лампе.
В то время, когда разглядели разбитый глиняный горшок, комья чернозёма и погубленный, бархатисто-рдяный цвет герани, со стороны оврага донёсся истошный визг. Елизавета Андреевна охнула и почувствовала, как во чреве неотвратимо, стремительно тяжелеет. От боли всё помутилось в глазах, и она опрокинулась бы на пол, но вовремя подоспел Егор Николаевич. Танька от страха прикрыла ладошкой рот.
…Неслышно, рысьей поступью, Фёдор прокрался к углу сарая. Затаился на миг. Чутким звериным слухом уловил: шелеста голосов нет – лобызаются, значит. И выскочил к брёвнам.
– Шалишь, танцор! Шалишь, падла! – С лютой силой разорвал слитную парочку.
Ольга отпрянула к стене сарая, вскрикнула, пальто с её плеч упало. Савельев и сказать ничего не поспел, только вытаращил в испуге глаза. Нож легко, словно в подушку с сеном, вошёл в живот Савельева сразу по рукоятку. Фёдор даже очумел от такой уступчивой рыхлости тела. «Туда ли попал-то?» – брякнуло в его воспалённом мозгу. И проверяя себя, надавил на нож, подраспорол для убедительности брюхо. На брёвна, куда упало светлое щёгольское пальто, согретое изнутри девичьим теплом, повалилось дородное мужское тело. Из распоротого живота, в распах пиджака, на белую рубаху, вместе с кишками пенной слизью выступила пахучая обильная кровь.
Ольга визжала в истерике, выла, звала на помощь, куда-то бежала, хватаясь за голову; опять визжала и опять вопила о помощи диким голосом; вырывалась из чьих-то рук и снова порывалась бежать за спасением…
Село Раменское содрогнулось. Неурочно поднялось на ноги, всполошённое ночным криком.
В слепых окнах замерцали огни. Комсорг Колька Дронов в сапогах на босу ногу пробежал по улице, громко матерясь, посылал куда-то Паню; встрёпанная Лида в фуфайке на ночную рубашку кинулась искать Ольгу; прямо в окошко вылез из избы на крикливый шум Максим-гармонист; повыскакивали из домов девки, бабы, парни, старухи и мужики; возбужденные, как на пожар, шли смотреть на «убитого», которого несли по селу при свечных фонарях на широкой брезентухе в дом счетовода.
В подворотнях залаяли собаки, заорал разбуженный петух, лошадь с конного двора ответила на громкие человеческие голоса пронзительным ржанием.
– Господи! Да кто ж его этак? За што?
– С дороги прочь! Посторонись! Разохались…
– Говорят – Федька, Егоров сын. За девку.
– Послали ли за фельшером?
– Паня побежал.
– Вроде дышит. А кровищи-то! Как из поросенка…
– Пьяный, что ль, Федька-то был, за нож хвататься?
– Леший их разберёт!
– Поймали?
– Где ж ты его сразу-то ночью поймаешь? Сбежал мерзавец!
– Вон отец его идёт.
– Да он-то за него не ответчик.
– Пошто же ты, Егор Николаевич, сына-то распустил?
– Посадят теперь.
– В тюрьме места хватит.
– А я бы и расстрелял. К нам человек в гости приехал, образованный, партийный. Не ему, засранцу, ровня! А он ножом придумал…
– Из-за кого? Из-за кого, ты говоришь?.. Фу ты! Мало ему девок-то. Почище Ольги полно!
– Ну, чего помалкиваешь, комсомольский вожак? Теперь пятно на всех нас ложится.
– Ольге-то бы тоже шлеёй по заднице! Чтоб за дальние углы не шастала!
– С вечёрки у них пошло. Там повздорили.
