Доктор Глас. Новеллетки - страница 4

– Простите, фру Грегориус, – сказал я, – а как давно вы замужем?

– Шесть лет.

– И то, что вы называете супружескими правами, это всегда было вам столь же неприятно, как теперь?

Она слегка покраснела.

– Да, это всегда было неприятно, – сказала она. – Но теперь, в последнее время, это сделалось просто невыносимо. Я больше не выдержу, я не знаю, что со мною станется, если и вперед так будет.

– Однако, – заметил я, – пастор ведь далеко не молод. Меня удивляет, как мужчина в его возрасте может причинять вам столько неприятностей. Сколько ему, собственно говоря, лет?

– Ему пятьдесят шесть, по-моему, – или нет, кажется, пятьдесят семь. Он выглядит старше своих лет.

– А скажите, фру Грегориус, сами вы никогда не пробовали объясниться с ним? Растолковать ему, как это мучительно для вас, и добром попросить его пощадить ваши чувства?

– Я однажды его просила. Так он взялся меня усовещивать. Он сказал, что воля Господня нам неведома, и что, возможно, Господь все же хочет послать нам дитя, и что поэтому было бы большим грехом уклоняться от угодного Господу и перестать делать то, без чего не может появиться на свет наше дитя… Быть может, он и прав. Да только мне невмоготу.

Я не смог скрыть улыбку. Каков старый мошенник!

Она заметила мою улыбку и, должно быть, истолковала ее по-своему. Мгновение она стояла молча, точно раздумывая; потом снова заговорила, тихо и прерывисто. И алая краска все гуще заливала ее лицо.

– Нет, вы должны узнать всю правду, – сказала она. – Да вы, верно, и сами уж догадались, вы же видите меня насквозь. Я ведь прошу вас пойти ради меня на обман, так вы вправе требовать от меня хотя бы искренности. Думайте обо мне что угодно. Я неверная жена. Я принадлежу другому. Вот отчего мне невмоготу.

Пока говорила, она избегала глядеть на меня. Ну, а я – я лишь теперь-то и разглядел ее по-настоящему. Теперь лишь я разглядел, что вот стоит передо мною женщина, женщина, чье сердце переполнено желанием и отчаянием, нежный цветок, благоухающий ароматом любви и розовеющий смущением оттого, что аромат этот столь могуч и победителен.

Я почувствовал, как бледнею.

Наконец она подняла голову и встретилась со мною взглядом. Я не знаю, что померещилось ей в моем взгляде, но только ноги у нее вдруг подкосились, она упала на стул, содрогаясь от рыданий. То ли она заподозрила меня во фривольности, то ли вообразила, что я остался безучастен и непреклонен, и она, выходит, безо всякой надобности открылась постороннему мужчине?

Я подошел к ней, взял ее за руку, похлопал тихонько:

– Ну, полно, полно, не надо плакать. Я берусь помочь вам. Я вам обещаю.

– Благодарю, благодарю…

Она поцеловала мою руку, она омочила ее своими слезами. Еще одно судорожное рыдание, и сквозь слезы блеснула улыбка.

Как тут было не улыбнуться.

– Самого последнего вы могли мне и не говорить, – заметил я ей. – Не оттого, разумеется, что я способен злоупотребить вашим доверием, вам нет нужды опасаться; но подобные вещи следует хранить в тайне. Всегда, без исключения, до последней возможности. А я и без того сделал бы для вас что в моих силах.

Она возразила:

– Я хотела вам сказать. Я хотела открыться человеку, которого глубоко уважаю, перед которым благоговею, мне важно было, чтобы он узнал про меня все и не стал бы меня презирать.

За этим последовал целый рассказ. Тому уж около года, как она присутствовала однажды при нашем с пастором разговоре – ему нездоровилось, и я пришел навестить его. Речь зашла о проституции. Она помнила слово в слово все, что я говорил тогда, и теперь пересказала мне – нечто весьма примитивное и банальное: эти бедные девушки такие же люди и нуждаются в человеческом обращении, и прочая, и прочая. Но ей подобные речи были внове. С тех пор она благоговела передо мною и оттого-то и набралась храбрости открыться мне.