Солнце не проникает в наши подвалы. Время здесь измеряется ритмом больничной жизни, который довольно точен.
Когда я проснулась, из дальнего угла первого отсека, где за дощатой переборкой Мария Григорьевна расположила судомойку, доносилось позвякивание алюминиевой посуды. По этому да еще по пресному запаху овсяной каши, висевшему в воздухе, я догадалась, что больные уже позавтракали, а я безнадежно проспала обход.
– Вы так вчера измаялись, рука не поднялась вас разбудить, – оправдывалась Мария Григорьевна.
– А больные? Как Василек? Как этот вновь поступивший? – Я соскочила с кровати и быстро оделась.
– Без вас обход сделали – все в порядке…
– Как? Кто обошел?
Бледное лицо Марии Григорьевны не умеет улыбаться, но усмешка, даже лукавая усмешка звучит в голосе:
– Новость, Вера Николаевна, нашему полку прибыло. Лекарь объявился.
– Какой лекарь? Откуда?
– Сейчас увидите. – И она кричит куда-то за шкафы: – Иван Аристархович, начальник госпиталя кличет!
Эта Мария Григорьевна, кажется, может заменить всю громоздкую медицинскую иерархию – от сестры-хозяйки до заведующего горздравом. Даже вон должности раздает – начальник госпиталя… Но прежде, чем я успеваю улыбнуться этой мысли, простыня, исполняющая у нас обязанности двери, зашевелилась, откинулась, и передо мной возник пожилой человек с лицом моржа из школьного учебника: морщины вокруг тупого, толстого носа, седые, жесткие, свисающие вниз усы. большие круглые глаза. Он в халате, из бокового кармана торчит старозаветный стетоскоп. Такими у нас давно уже не пользуются.
– Честь имею. К-хе, к-хе… Лекарь Наседкин, к-хе… – бормочет он.
Странное чувство переживаю я: удивление, радость, настороженность, благодарность и испуг – все сразу. Да, и испуг… Ты коренной верхневолжец и помнишь, конечно, эту купеческую фамилию – Наседкины. И его самого, этого дядьку, конечно, помнишь. Ну, знакомый твоего отца, старый брюзга, никогда ни с чем не согласный. Осенью они с Петром Павловичем в ночь под выходные дни ездили по грибы и всегда меж собою спорили и бранились… И отец твой ему в сердцах выпаливал: «Ох, Иван Аристархович, недалеко яблочко от яблони укатилось, папашины дрожжи в тебе бродят. Сомнительный ты человек». А тот, бывало, только кхекает в усы… Помнишь?
И вот этот «сомнительный человек» передо мной.
– Пришел предложить услуги. Работа, надеюсь… кхе-кхе… найдется?
Старик стоял, держа в руках акушерский чемоданчик, и как-то странно посматривал на меня.
– О чем говорить, Иван Аристархович! Вы уж утренний обход сделали.
Это я выпалила разом, торопясь победить в себе какую-то подлую настороженность.
– Без анкетки, значит, принимаете? Непривычно. – Под тяжелыми его усами мне почудилась насмешливая, даже недобрая улыбка. – А вы обо мне все знаете?
– Ну, кто же вас не знает, Иван Аристархович! Скольких вы людей от смерти спасли. – Это опять выручает Мария Григорьевна.
– И меня в том числе. От кори. В двадцать седьмом году, – подтверждаю я, хватаясь за это давнее воспоминание. Действительно, когда-то болела я тяжелой формой поздней кори, и мама не раз говорила, что спас меня этот человек.
