– Я, собственно, Петр Павлович, по делу к вам, как к специалисту. У нас в госпитале – вы же знаете о нем – так вот, в госпитале не пущен автоклав. Мы откопали его в развалинах, но он испорчен. Нужно отремонтировать, приспособить к печному отоплению и наладить… Платить мне, правда, пока нечем, но…
– Вера, зачем ты так? – почти простонал он.
– Так как же, Петр Павлович? Мы бы были вам очень благодарны. Могли бы дать за труд немного продуктов.
– Завтра приду, – сказал он.
Я встала. Он опять жалко забормотал:
– Уходишь? Ну как знаешь. А то заходила бы, – один живу, по людям скучаю.
Один… И опять соврал. В прихожей под вешалкой стоял чей-то костыль. Ну, взял какого-нибудь инвалида в подмастерья, какое мне, в конце концов, дело… Врать-то зачем? Мы двинулись к двери. Старик шел за нами.
– Вера, тут у меня кое-какие харчишки… возьми для ребят… Сталька, вот тебе баночка с вареньем. Дай я тебе сейчас заверну.
У девочки загорелись было глаза, но все-таки она героически отстранилась.
– Не надо… Не надо нам никаких харчишек… – И дернула меня за рукав. – Ма, пойдем.
Мы вышли. Старик, не одеваясь, в косоворотке, в тапках на босу ногу, стоял на крыльце.
– Вера, в случае чего заходи… И ребята… А насчет автоклава – это я вам соображу. – Нечаянно он толкнул часы, лежавшие на перилах, и в морозной тишине раскатился их мелодичный утробный звон. Под этот звон и хлопнула за нами калитка.
– Ну что же вы! – сказал Домка. Весь посинев от холода, он подпрыгивал, греясь.
– Ма, мы к нему больше не пойдем? Ма же… – настойчиво скулила Сталька, дергая меня за руку.
Мы все трое почти бежали из вашего дома, где тепло и светло, где уютно пахло геранью, хлебом и чем-то вкусным, в вонючие наши подвалы, в наш настоящий дом.
Остаток дня и вечер были очень тяжелыми. Четверым было худо. Вчера мы снова оперировали Василька. Увы, перитонит! До глубокой ночи я просидела у его койки. Малый весь пылает. Откачали много гноя, сделали, что могли. А что мы тут можем? Все наши сульфамиды кончились. Нет простого стрептоцида. Я даже рискнула попросить у Толстолобика. Обещал. Но немцы уже пропустили одно посещение. Их нет… А Василек – молодчина – терпит, ни стона, ни звука, ни жалобы. Мать его в состоянии какого-то транса. Вот и сейчас сидит у него на койке, держит его руку и смотрит ему в глаза… Ой, хоть бы утро скорее! Завтра, может быть, Толстолобик все-таки принесет наконец обещанное… Как это ужасно – понимать, что человек угасает, видеть, как жизнь уходит из него, точно знать диагноз и быть бессильной хоть чем-нибудь помочь. Передо мной и сейчас вот глаза его матери – синие, безумные…
Хоть бы заснуть поскорее!
Васильку, кажется, лучше. Это общее наше с Иваном Аристарховичем заключение. Температура спала. Но он очень слаб. Пульс еле прощупывается. Он ничего не ест. Были немцы. Толстолобик осмотрел Василька и подтвердил наш диагноз. Потихоньку от Прусака сунул мне несколько коробочек какого-то сульфамидного препарата, название которого мне неизвестно. Говорит – хороший. И еще я заметила – Толстолобик нервничал. Должно быть, у них под Москвой все-таки неважно. Уходя, он довольно свирепо потребовал, чтобы мы привели в порядок, как он выражается, «скорбные листы». Потом, когда Прусак поотстал, вполголоса выпалил целую, должно быть, заранее заготовленную им фразу по-русски:
– Это есть важно, доктор Вера. Как будет… О, ферлейхт зо? Порядок… – И повторил: – Порядок, большой сейчас порядок.
