Один из них привлёк моё внимание.
Он выглядел несчастнее других. Он сидел спокойно, вернее, обречённо, не просил и не кричал, не протягивал руку перед каждым проходившим мимо и куда-то спешащим по своим делам. Он сжимал костыли своими грязными цепкими руками. Уставившись в одну точку и опустив седую голову, он тихо произносил молитву или пел какую-то песню, слова которой я не мог разобрать.
Потёртая офицерская фуражка, лежавшая перед ним, была пуста.
Я запустил руку в карман и высыпал ему в фуражку горсть заветной мелочи, выданной мне на мороженое. Он вздрогнул от глухого звона монет, поднял небритое худое лицо и благодарно поклонился. Сердце моё сковала жалость к этому человеку. Он ещё раз поклонился, выдавил из дрожащих губ «спасибо!» и вытер с подбородка слезу.
Если бы у меня в тот момент был миллион, я бы без сомнения отдал ему. Но миллиона у меня не было.
Карманы мои были пусты, а мама тянула меня за руку – мы опаздывали на поезд.
Я попросил денег у мамы. Она остановилась, посмотрела на меня, возбуждённого и раскрасневшегося, и, в свою очередь, жалея меня, раскрыла кошелёк. Я схватил столько монет, сколько мог, и, рассыпая их, подошёл к инвалиду и осторожно положил в фуражку.
Он взялся за костыли и начал подниматься:
– Спасибо, сынок! Спасибо, мальчик!
Он стоял на костылях, на своей единственной деревянной ноге и кричал нам вслед.
Я, не отрывая взгляда, смотрел на него. Мама тащила меня за руку, а я помню его заплаканное небритое лицо и слова, летящие вдогонку:
– Ты будешь большой человек, мальчик!
Было жарко и грязно. Ноги мои в новеньких коричневых ботиночках заплетались.
Гудел паровоз. Мама тянула меня за руку, а сквозь грохот вагонов доносились слова: «Дай Бог тебе здоровья! Ты будешь большой человек, мальчик!»
И, догоняя нас на единственной деревянной ноге, кричал:
– Дай Бог тебе, мальчик!
Господи, Боже милостивый! Дай мне, маленькому человеку, доброты!
Этот человек должен был появиться в нашей компании. Обязательно должен.
Слишком велико было у нас желание жить и наполнять эту нашу молодость прекрасным: размытыми, пока ещё неясными мечтами о будущем; непонятными, суетливыми и тщетными стараниями вырваться, улететь наподобие птиц в какой-то другой мир, постоянный и счастливый, свободно паря над землёй, и, насмотревшись на него и впитав всё новое и интересное, возвратиться ненадолго в прошлое, отдавая ему вежливую дань, только для того, чтобы вспомнить, в общем-то, бестолковую юность, обидчивую саму на себя, и жалея о том, что она так долго продолжалась, так трудно переходила в настоящую, как мы считали, жизнь.
И такой человек появился.
Это был наш ровесник. Чуть прихрамывая, с гитарой на плече, с доброй улыбкой, он смело подошёл к нам и протянул руку:
– Коля!
Мы сидели на круглом бетонном основании водяной колонки – месте наших постоянных встреч.
Такие колонки были сделаны почти на каждом перекрёстке в нашем городке.
Нажав на короткую чугунную литую рукоятку, можно было за считанные секунды наполнить ведро водой. Сильная тугая струя воды из артезианской скважины разливалась по отшлифованному бетону и под летним солнцем быстро высыхала.
Вода бежала так быстро, что время останавливалось. Наступало безвременье.
Невозможно было его контролировать.
Опомнившись, мы отпускали рукоятку, когда вода уже замочила и ноги, и траву, и белый песок у основания колонки. Песок жадно впитывал воду и набухал морщинками, изображая из себя морской берег и дразня пространство, но потом, разглаженный солнцем, успокаивался и уходил в бетонные щели, ждать новый поток воды.
