– Ну, Клава, пора!
Сестры наполнили ванну молоком, Клава вылила туда желчь, настойку прометеева корня, отчего сразу запахло серой, Елена по пути сорвала цветущую ветку «доктора Фиша», яблоня стояла недалеко от дольмена, и принялась перемешивать молочную смесь.
– Ну, давай, Клава, ныряй! – сказала наконец Елена.
Клава, тяжко вздыхая, стала медленно разоблачаться, потом попросила:
– Ты бы отвернулась, страшная ведь я, толстая. Да и стыдно мне чего-то: в бане-то общей сто лет не бывала, все сама с собой моюсь, в ванне.
– Может, мне вообще уйти? – рассердилась Елена.
– Нет, нет, Леночка, не уходи, – испугалась сестра, – ты меня вытащишь, ежели что…
Вдруг Клава, полураздетая, вскрикнула и присела, указывая на край пропасти:
– Ой, Лена, там кто-то есть, подглядывает кто-то, чья-то голова высунулась! Ай!
– Да где? – Елена подошла к обрыву, легла на землю и заглянула вниз, но ничего, кроме блестевшей внизу речки, не увидела – из пропасти несло кивсяком и сладко пахло цветами.
– Нет там никого! Чего ты! Давай скорей, а то луна сейчас за облако зайдет!
Клава стянула с себя исподнее, отдала одежду Елене, перекрестилась:
– Ну, с Богом!
– А вот это ты зря, – протянула Елена, – дело-то, противное природе и Богу, наверное, тоже.
Но Клава, не слушая ее, уже лезла неуклюже в молочную ванну. Погрузилась, но молоко не до конца покрывало ее, так что две груди и округлая верхушка живота с пупком торчали из белой молочной поверхности, как три острова, и голова была снаружи.
– Ты с головой, с головой туда ныряй, – командовала Елена, – а то тело помолодеет, а голова старушечья останется. Вот будет красиво!
Клава, зажав нос, сползла внутрь. Елена взглянула вверх, на золотой лунный глаз, висевший над горой, услышала отчетливый в разреженном ночном воздухе перестук скорого поезда, затем раздался всплеск – и Клава с громким «ах!» вынырнула из молока киммерийских коров.
Это была прежняя Клава, разве что рот ее был раскрыт широко и страшно.
– Ну, как? – выдохнула Клава, поднимаясь из ванны и оглядывая себя.
Молоко потоками стекало с распахнутых просительно рук, с жирных боков, обвисших грудей и живота. Она плюхнулась обратно и заплакала. Елена не знала, как ее утешить. Она пыталась говорить про будущее, про то, что год – это совсем немного, разве она не знает, как мчится теперь время, оно просто вскачь пустилось после шестидесяти-то лет, и не успеет Клава глазом моргнуть, как опять наступит месяц мунихион, а тогда уж они все сделают честь по чести: дождутся, когда луна располнеет, – и окунут Клаву в ванну с молодящим молоком. Представляешь, вот будет сюрприз для Геннадия, он враз пенсионерку свою забудет!
Но Клава была безутешна.
Когда сестры, опрокинув молоко из ванны в пропасть, вернулись в дом, Елена, боясь глядеть Клаве в глаза, принялась хлопотливо собирать на стол. Поставила чайник, подошла к окошку, спросила заискивающе:
– Закрыть, может, окошко-то, не холодно тебе: голова-то ведь мокрая?
Сестра не отвечала. Потом вздохнула:
– Может, я и не доживу до следующего года. Машина собьет или еще что.
– Да что ты ерунду-то городишь, какая машина?!
– Какая?! Любая. Мало, что ли, таких случаев, по телевизору вон говорили: в дорожно-транспортных происшествиях сейчас больше людей гибнет, чем от рака. Ты же знаешь, какая я невезучая, – возьму и не доживу.
– Да ладно тебе каркать…
– Конечно… ты-то теперь все-ех переживешь!
