– Да-да, – бодро закивал он, – рассказывай, зачем тебе вчера на вокзал понадобилось?
– Бабушка рассказала?
– Угу, – подтвердил он.
– И что за вещи ты в дом приволок? Откуда они? – добавила мать.
– На вокзал я не попал, а вещи Степан передал…
– Он что? – магазин ограбил? – удивилась мать.
– Нет, не магазин. Не знаю. … Мы с ним на мотоцикле вчера катались, – ответил я матери, как велел мне Степан.
– На мотоцикле? И как немцы ему позволили? Они ведь даже велосипеды у всех отобрали!
Мать присела на краешек стула, уперлась локтем в стол и, уткнувшись носом в кончики пальцев, пристально на меня посмотрела.
– А он у немцев не спрашивал. Он теперь сам как немец… В полицию к ним нанялся!
Недоеденный кусок огурца выпал у Генки изо рта:
– Дядя Степан – полицай? – ужаснулся он, – этого не может быть! Он же, мы же…
– Вот тебе и он же, мы же!
Мне было стыдно до злости. Отец Генки и Степан с детства друзья были. Но старший майор Свиридов – красный командир. Орденами награжденный. Геройски в финскую погиб. А наш Степан в полицаи подался. Какой позор! Хотя… если бы не он, где был бы сейчас я? Гнил в яме в Богунском лесу? Наверняка… Но всё равно! – как же стыдно!
Я вскочил с кровати, взял банный таз, обмылок и вышел во двор к водонапорной колонке. Закончив мыться и одевшись, я пообещал матери скоро вернуться, а Генке коротко буркнул: «Пойдем». По дороге я рассказал ему все.
– Значит, если бы не дядя Степан, тебя бы вчера…
– Хватит об этом! – нахмурившись, я резко и, наверное, незаслуженно грубо, сходу оборвал Генкины, как мне показалось, излишние рассуждения. – Сейчас главное узнать, что с Машей.
– Думаешь, она жива?
– Не знаю! – все еще злясь на весь мир, я огрызнулся и до хруста в костях сжал засунутые в карманы штанов кулаки.
Мы подошли к опустевшей на каникулы пятнадцатой трудовой школе, пересекли двор и поднялись на третий этаж дома, в котором жила Маша. Я позвонил, затем постучал, затем снова позвонил и снова постучал. Затем звонил непрерывно, пока палец не начал затекать. Двери соседней квартиры на ширину цепочки приоткрылась, и высокий старушечий голос скрипнул из глубины:
– Нет их. Вчера, как ушли с чемоданами, так и не возвращались.
Дверь захлопнулась вместе с последней надеждой на чудо. Ждать и искать больше не имело смысла. Чужая злая воля, возведенная в силу закона, дающая одним право опьяняющей вседозволенности и отнимающая у других подаренное природой дыхание жизни, грубо вмешалась в мою судьбу. Что теперь? Снова покорно подчиниться? Или, понимая, что в любой момент может произойти наихудшее, не ждать, когда оно неизбежно нагрянет, но сопротивляться ему? Самому управлять, и свободой, и жизнью? Страха больше нет. Там, где вчера был страх, теперь только злость и ненависть. Неутоленная ненависть. Еще неутоленная.
Спустившись на улицу, мы остановились посреди пустого школьного двора, в котором иногда играли в футбол с ребятами из этой школы. «На крапиву». Кто проиграл – снимали штаны и голым местом садились прямо в жалящую молодую поросль, густо кустившуюся вдоль всего забора. Подвергаться такому унижению никто не хотел, и поэтому конец игры часто превращался в начало драки. Иногда зачинщиками были мы, иногда они. Смотря, кто проиграл. Заводилой у ребят из пятнадцатой школы был Казик Ковальский: – высокий, вечно угрюмый и умеющий невероятно быстро бегать парень на два года старше нас. Если он был в игре, то можно было не сомневаться: – мы проиграем, и без драки не обойтись. Он хорошо играл в футбол, а дрался еще лучше. Было бы хорошо, если бы вдруг совершилось чудо, и он со своей командой свалился бы нам на голову прямо здесь, и прямо сейчас. Нет, мне совсем не хотелось играть в футбол. Мне просто ужасно хотелось заехать кому-нибудь в ухо или с размаху ударить в глаз. И вдобавок пустить носом кровь. Пусть даже это будет моя кровь.
