Шло миллионолетие за миллионолетием… время текло сквозь вечность к собственному концу… и к завершению времен, о котором случалось мне подумывать в прежние мои дни на Земле. И вот близился конец мира – но никто из живших прежде не угадал путей его.
Помню, что именно тогда я начал испытывать истинное, несколько зловещее любопытство; мне хотелось узнать, что-то будет, когда настанет конец, но я не мог этого угадать.
Тем временем распад продолжался. Немногие уцелевшие было грудки битого стекла истлели очень давно; впрочем, время от времени мягкий шлепок и облачко пыли возвещали о падении очередного кусочка глины или камня.
Я глянул вверх, на огненную полосу, сотрясавшую небеса надо мною в южной стороне неба. И тут увидел, что свечение угасло и полоса потускнела, обретая цвета.
Потом я поглядел вниз – на побелевшие просторы Земли. Изредка взгляд мой возвращался к темнеющей огненной полосе, что сразу и была солнцем, и скрывала его. Иногда взгляд мой обращался назад – в сумрак великой безмолвной палаты – к ковру сонной, за вечность скопившейся пыли.
Так глядел я… мимо летели века, и душа моя томилась в раздумьях, а изумление умножало усталость.
Глава XVII
Вращение замедляется
Должно быть, миллион лет спустя удалось мне заметить – теперь уже без тени сомнения, – что огненная полоса над миром действительно потемнела.
Минуло время, и пламя ее сделалось яркой бронзой. Медленно темнело оно, превращаясь в красную медь, неторопливо обретая глубокий пурпурный оттенок, странным образом напоминавший о крови.
Становилось темнее, но я не замечал, чтобы скорость движения Солнца уменьшилась: оно по-прежнему носилось по небу, сливая свои лучи в единое полотно.
И мир внизу – насколько я мог это видеть – сделался скорбным и мрачным, словно в ожидании конца.
Солнце умирало, в этом нельзя было сомневаться, но Земля еще летела вперед – сквозь пространство и все эоны. Тут, помню, необычное возбуждение охватило меня. Мысленно я терялся в странном хаосе, образовавшемся из некогда современных мне теорий и древних Библейских пророчеств о конце времен.
Тогда впервые подумал я, что Солнце со своими планетами все это время неслось… и несется… с немыслимой скоростью. Но куда же? – вспыхнул вопрос. Очень долго размышлял я над ним, но, ощутив тщету всех мыслей своих, обратился к предметам менее сложным. Сколько же еще выдержит этот Дом? Еще я думал тогда о том, сколько еще суждено мне, лишенному тела, пребывать на Земле, ибо я знал, что недалеко время, когда всякий свет погаснет. А потом думы мои опять обратились к месту, к которому направляло свой полет Дневное Светило… Так снова миновало неведомо сколько времени.
Но мчалось оно, и я стал ощущать хлад великой зимы. Тогда я вспомнил о том, что со смертью Солнца стужа сделается воистину непереносимой. Медленно, медленно, пока эоны по каплям сочились в вечность, погружалась Земля в рдеющий кровавый сумрак. Тусклое пламя на тверди небесной сделалось еще более скорбным.
И тогда наконец разуму моему была явлена перемена. Завеса мрачного пламени, трепетавшая над головой ближе к югу, начала редеть и сужаться, и вновь в небе струной задрожал солнечный ручей, отклоняясь то к северу, то к югу.
Медленно таяла огненная полоса, и ясно видел я утихающие биения солнечного потока. И все же скорость его все еще оставалась непостижимо огромной. Но пламенная дуга постепенно тускнела, темнела… призрачными тенями угадывались очертания мира.
