Дикари тем временем решили сделать паузу. Откуда-то из болота, подступавшего ближе других к крепости, двое болотников шустро катили толстенную короткую колоду. Пятеро других тащили, низко клонясь от тяжести, чурбаки поменьше. Большая, как понял консул, представляла собой походный стол командования объединенного войска дикарей («Грязной шайки, а не войска», – поправил себя Спартак); на пять других тут же уселись вожди – по правую руку от главного женщина и практически обнаженный дикарь; по левую – два зверовидных мужика в грязных шкурах. Взгляд консула лишь скользнул по огромной фигуре Дену; остановился на втором лице – на дикаре, которого подданные называли Бароном. Невероятно, но сейчас Спартаку показалось, что не только звуки, но и взгляды, и даже мысли – все соединяло напрямую эти два пятачка, которые занимали непримиримые враги. И в глазах Барона, сидевшего не ближе десятка дюжин стандартных шагов, он прочел вожделение, похоть и обещание грубых наслаждений, направленных на его жену, на Теренцию Квинтиллу! Словно она была обещана грязному дикарю в качестве приза.
– Это так, – понял консул, заполняясь гневом и отвращением; он словно присутствовал раньше на торге, где дикари делили добычу, – «шкуру неубитого болотного медведя».
Он прошептал эту общеизвестную фразу и шагнул вперед женщин – обеих сразу – прикрывая их от алчных взглядов, и присоединяясь к легату в его твердой уверенности.
– Лучше умереть, чем попасть им в руки, – заявил он со всей возможной твердостью в голосе.
– А лучше, чтобы умерли они, – Марк Туллий показал рукой на пятерку внизу.
Сзади, за спиной – к великому удивлению Спартака, и, наверное, легата, вздохнула Ливия; которая – как было известно всем – была самым миролюбивым существом во вселенной:
– Хорошо бы…
И это словно послужило командой для легата; а через него, посредством хорошо известного Спартаку жеста, и легиону. Живые стальные шеренги шагнули вперед, направив копья прямо в сторону сидевших на чурбаках вождей. Четверо из них побледнели; они явно были готовы вскочить и броситься назад, в родные болота. Потому что знали, что набравший шаг легион не сможет остановить никто и ничто. И только спокойный, даже самоуверенный вид их предводителя, который до сего момента играл на столе-колоде реликвиями племен, как обычными камешками, удерживал их от панического бегства. Вождь, убивающий взглядом, иронично улыбался и шевелил губами – он явно считал шаги легиона. И от этого спокойствия всем на стене (включая консула) стало не по себе.
Вот Вождь перестал считать, бросил камушек к остальным, и щелкнул пальцами. Вокруг стало темнее – это туча в небесах сгустилась, стало практически черной. Еще один громкий щелчок, звук которого легко преодолел дюжины стандартных шагов, заставил кровососов вытянуть к низу, к мерно шагавшей стальной коробке, один громадный, общий на всех хобот.
– Или лезвие меча, – представил себе более привычное оружие консул, – которое сейчас обрушится…
Третий щелчок, и туча взвыла от ярости и предвкушения чудовищной боли – своей и чужой – и действительно…
За мгновенье до этого рокового удара по не снизившему темпа (два стандартных шага за удар сердца) легиона ласковая, но неодолимая сила отодвинула Лентулла влево, а легата, соответственно, вправо. Две царственные женщины; всегда такие хрупкие, во всем полагавшиеся на силу и мудрость своих мужей, встали между ними. Ладони соединили четверку в единую цепь, и великая певица обрушила на мир первую ноту. Именно обрушила – тяжело и торжественно. Словно добавила в поступь легиона каменной тяжести. Консул знал эту песню. Не слова неизвестного языка, а ее внутренний смысл; силу, что несло каждое слово. И он вплел свой голов в общий хор, и каждое слово становилось понятным – словно в череде прежних жизней он когда-то говорил и на этом языке.
