Старики в приёмной дочери души не чаяли. Растили, холили, учили. А она их звала «матушка» и «батюшка» и на «вы». Однако ж едва Анна с блеском поступила в Киевский университет – сбылась родительская мечта! – не стало сердечных. Сперва мамушка, а следом, через полгода, и отец ушли на поклон к Царю Небесному. С поместьем их случилось тоже вполне обычное в те времена дело: за долги оно оказалось в собственности у богатого и успешного в делах соседа. Сосед этот – имени вспоминать не хочется даже – стал звать Анну замуж. Сперва вроде как пожалел сироту, приехавшую в родные пенаты уладить похоронные и наследные дела. Но получил отказ и стал проявлять настойчивость, переходящую в грубые приставания с угрозами и запугиванием. Анна плакала и скрывалась от навязчивого ухажёра в соседней усадебке у таких же, как её приёмные родители, обедневших стареньких помещиков. Но те сами боялись грозного богатея, носившего почётный титул князя. Старик-сосед дрожащим голосом сообщал нерадивому жениху, приезжавшему в роскошной карете, запряжённой парой белых рысаков, о том, что Анны у них нет, и где она, они не знают. А потом на пару со своей столь же благонравной и перепуганной насмерть супругой упрашивал Анну поскорее уезжать в Киев от греха подальше.
В конце концов Анна так и поступила. Не помогло: настойчивый, огромного роста и толщины князь, вступивший в уверенный возраст пятидесятилетнего «властелина жизни», нашёл её и там. Но… но к тому времени Анна уже состояла в эсеровской ячейке и была знакома с высоким, черноволосым, кудрявым и широкоплечим красавцем Яковом Черняховским. И так вышло, что два мужчины встретились и немножко поговорили. После чего князь, даже не попрощавшись с Анной, навсегда исчез из её жизни. А через пару недель нарочный вручил Анне письмо, скреплённое родовой княжеской печатью. В письме князь кратко, без обиняков объявлял, что отзывает все свои обязательства и чтобы Анна не смела на него рассчитывать ни в каком виде, а он благодарит Всевышнего, который открыл ему глаза и отвёл от него беду оказаться мужем революционерки и «жидовской подстилки». Анна прочитала, пожала плечами, письмо порвала и выбросила, решив, что Яше показывать его вовсе ни к чему.
…В тот день она ждала, что Яша, как обычно, после субботнего ужина со своими заедет к ней, но всё случилось по-другому…
…Всякий раз сон Моисея обрывался на этом месте: они заканчивают субботний ужин, и он ложится спать с мыслью о том, что завтра во что бы то ни стало признается Анне в своих чувствах и позовёт замуж. Но едва мать успела всё убрать со стола, как на пороге хаты зашумели, затопали, заколотили в дверь – сапожищами, не иначе, – так что чуть не выбили: «Открывай!»
Моисей спросонья плохо различал всю эту толпу жандармов в синих мундирах. По дому метались тени – мать стояла в одной ночной рубахе, подняв повыше зажжённую керосиновую лампу. «Поставь на стол! – прикрикнул на неё отец. – Иди к себе. Нечего тут отсвечивать!» В спальне, разбуженная шумом, громко заверещала маленькая Таня. Ицик выглянул было из-за занавески, но мать чуть не за шиворот развернула его и увела с собой.
И только Яков, неведомо когда успевший одеться, а может, и не ложился вовсе, улыбался. А потом сказал: «Господа жандармы, довольно страху нагонять. За мной пришли, так наберитесь терпения: соберу вещи – и пойдём». – «А вы тут ехидством не занимайтесь, господин Черняховский, или, как вас там кличут, товарищ Кудря. Какие у вас здесь вещи? Налегке небось к родителям заглянули. Или, может, какие непотребные книжки для братца привезли? Так мы мигом обыск организуем. Вот и разрешение на это имеется», – вступил в разговор до того тихо стоявший у порога серый невзрачный человек в штатском.
