Матрёна смотрела на него раскрытыми от ужаса глазами:
– Да ты точно ненормальный! Откуда ж в тебе столько злобы, столько ненависти? Это ж твои отец с матерью, сёстры!
И тут Семён сорвался. Он потом это делал не раз, не два – много. Так случалось почти с каждой бабой, а их у Сени Милькина хватало. Нынешнюю жену он тоже стал «лечить» – так он называл это про себя. Не сразу, со временем, но стал. И случилось это как раз после её очередного сюсюканья: «Милочка ты мой!..»
А в тот раз с Матрёной у него будто черепную коробку сорвало и в голове закипело, он чувствовал этот жар – пылали уши, лоб, вся башка. И он со всей дури кулаком ударил в лицо женщину, которой ещё вчера ноги целовал. Матрёна рухнула как подкошенная и привычно прикрыла голову руками.
«Отойдёт», – подумал Семён и удивился собственному спокойствию. Постоял, помолчал, прислушиваясь к себе: сердце бьётся ровно, руки не дрожат, в голове спокойно, никакого жара, наоборот, – он даже воздух носом втянул, чтобы убедиться, – будто осенний холодок вперемешку с запахом свежеразрезанного арбуза. Потом это состояние будет повторяться всякий раз после того, как он даст выход своему гневу. А тогда ему показалось, что он парит – лёгкий, свободный. И на душе так хорошо. Это было одновременно и странно, и страшно, и восхитительно.
До вечера Семён просидел в шинке. Не напился, нет, пропустил несколько стопок – и всё. Просто сидел, отдыхал, наблюдал за народом, прислушивался, о чём говорят. К нему пытались было приставать с сочувствием и расспросами, но он угрюмо отмалчивался и смотрел так, что пропадало всякое желание продолжать с ним беседу. Тогда всё списали на горе, которое испытывал парень после такой трагедии. А ему просто было легко и хорошо. Хо-ро-шо! И они – никто! – этого не понимали, не могли понять. Они были из другого теста. Вот тогда и родился Сеня-чекист. Теперь он это знал точно. А в тот день он всего лишь чувствовал, ещё до конца не осознавая, что произошло что-то очень важное, изменившее его жизнь навсегда.
Вечером как ни в чём не бывало он вернулся к Матрёне. С почерневшими распухшими губами она сидела у стола и была пьяна.
– Убирайся! – только и сказала.
Семён пожал плечами и произнёс почти бесстрастно, будто казённую бумагу читал:
– Прости. Так получилось Я не нарочно, – и спросил: – Ты меня любишь?
– Я тебя ненавижу! – закричала Матрёна.
Семён опять прислушался к себе – он сегодня это делал целый день: внутри всё было спокойно.
– Это сколько угодно, – ответил, не меняя тона. – Завтра всё пройдёт. Собирайся, мы уезжаем.
– Пошёл ты!.. – опять сорвалась в крик Матрёна и показала Семёну кукиш. – Никуда я с тобой… И вообще, ты думаешь, я тебя захотела? Просто твой отец, твой замечательный отец, которого ты, скотина, даже похоронить не хочешь, пришёл ко мне и спросил: «Мальчик уже большой. Ему нужна женщина. Ты бы не могла помочь?» Я тогда удивилась: «Почто ко мне-то? Купили бы ему проститутку». А твой мудрый отец ответил: «Он же не совсем идиот. Ему для первого раза от бабы тепло надо, чтобы в губы целовала, чтобы если не любовь, то хотя бы как будто. А ты это умеешь, я знаю, к тебе отцы уже обращались. Да и парень у меня славный»… Так и сказал про тебя, сволочь, «славный»!.. Убирайся!
Семён выслушал всё, что проорала ему разъярённая Матрёна. Ни один мускул не дрогнул на его просветлённом лице. Он молчал. Женщина тоже замолчала и в ужасе смотрела на Семёна, словно видела перед собой чудовище. Но чем дольше она смотрела в эти холодные тёмно-карие неморгающие глаза, на это открытое скуластое лицо, от которого так и веяло спокойствием и уверенностью, тем больше она понимала, что ей нравится этот гадёныш и, если он будет настаивать, она подчинится и… станет собирать вещи.
