Ханна зашаркала по комнате, выставляя вперед руку, добралась до ведра с ковшом. Позвала внучку:
– Элла, поди сюда, полью тебе.
Гинда молча стала накрывать на стол. Расставила алюминиевые миски, разложила ложки. В центре поместила огромную кастрюлю с бульоном. Положила в чистом полотенце мацу[35]. Вечер советской пятницы. Хороший субботний ужин.
Между тем дверь опять отворилась, и в комнату спустился Мойша с Этей.
– На улице встретил, – пояснил жене. И, не говоря больше ни слова, скинул сапоги и ушёл за занавеску за печкой, откуда вскоре появился в холщовых домашних брюках, в кипе и рубашке с цицит[36].
Гинда отмерила мужа недоброжелательным взглядом и спросила:
– Это обязательно?
– Гинда, сегодня суббота, – не повышая тона, спокойно ответил Моисей.
– И что? Как будто ты всякий раз об этом вспоминаешь!
– Так и ты не каждый раз курицу готовишь.
– А потому что на неё надо заработать, – Гинда еле сдерживалась. Ей хотелось кричать, плакать, выть, но больше всё-таки кричать на них всех. На вечно влюблённых друг в друга бездетных Ицика и Верку. На мужа своего насквозь больного, харкающего по ночам, выплёвывая остатки лёгких, искалеченных на войне. На Соньку, сестру свою, – дуру набитую, в очередной раз залетевшую от Сени-урода. На несчастную маму, от которой проку ни на грош, так ещё и шуточки отпускает. На Элку-мелкую: вон как ластится к Верке, больше, чем к матери родной. Даже на Этю, самую первую, которая выжила у неё после двух детей, умерших в раннем младенчестве. На Этю, за которую она боялась больше, чем за всех остальных, вместе взятых, которую жалела и баловала безмерно, потому что…
