Домочадец - страница 16

Она встала с кресла. Подошла ко мне. Её руки легли на мои плечи.

– Чем тебе помочь? – тихо спросила она и холодной рукой провела мне по затылку. Голос её вздрогнул.

– Помогать мне не надо.

Я сделал шаг назад. Она не последовала за мной и продолжала стоять посреди комнаты.

Я попросил её не препятствовать моим занятиям литературой и сообщил, что собираюсь поступать в университет на факультет журналистики. Поскольку Анжела не задумывалась над тем, кем бы хотела видеть меня после школы, это известие не вызвало у неё отрицательных эмоций, но и радости не принесло никакой. Предпосылок для занятия писчим ремеслом она во мне не наблюдала. Постепенно, оправившись от лёгкого шока, она стала критиковать мой выбор.

– Это ведь рутинный копеечный труд, – вразумляла она меня под настроение. – Никаких перспектив до сорока лет! Сплошная бумажная волокита! Стрессы, наконец! – не унималась она. – Я не хочу, чтобы ты жил так же, как я. Посмотри на нас! Разве достойны мы такой жизни?

Она прослезилась и потянулась к сигаретам. Я стоял перед ней растерянный, но виноватым себя не признавал.

В университет я поступил, несмотря на приличный конкурс. Подготовке к вступительным экзаменам я посвятил весь выпускной год. О том, что меня зачислили на факультет, Анжела узнала спустя два дня после оглашения списка поступивших – ровно столько её не было дома. «У меня будет много работы», – сказала она перед моим последним экзаменом и обняла в дверях, спеша на встречу тургруппы. Вернулась она в третьем часу ночи. Я сообщил ей главную новость, и она бросилась обнимать меня прямо с порога. Радовалась она громко и безудержно. В обнимку мы зашли в

её комнату. Я усадил её на разобранную кровать. Она была сильно пьяна и без конца повторяла, что я талантливый ребёнок. Я помог ей снять туфли и уложил её под одеяло. Я сидел возле неё, пока она не заснула. Растрёпанная и красивая, она спала на спине, положив правую руку на моё колено. Левую руку она закинула за голову, и я долго осматривал её белую блестящую от пота свежевыбритую подмышку. На полу, под диваном, валялась её стильная кожаная сумочка, тут же лежали духи, пачка Marlboro, зажигалка, платок в мелкий цветочек, два презерватива, записная книжка, ручка, зеркальце. Я смотрел на неё, как на старшую сестру, загулявшую на вечеринке, и не мог признать в ней собственную мать, имевшую право на личные тайны. В ту ночь я неожиданно легко смирился с тем, что формально она больше принадлежит не мне и даже не временным своим знакомым. Она была одержима естественным влечением к поиску спутника жизни, и претендентов на это место было достаточно. Я судил об этом по визитным карточкам, разбросанным на её письменном столе. Её записная книжка была испещрена адресами жителей Европы и Америки. Они дарили ей своё бесцельное туристическое время, дополняя представление о себе никчёмными безделушками вроде шариковых ручек, вымпелов, женских журналов, почтовых открыток, фломастеров, городских схем… Весь этот хлам пылился у неё на книжных полках вперемешку с женскими сентиментальными романами, словарями и разговорниками.

Иногда по вечерам в её отсутствие нам звонили и на плохом английском со скандинавским акцентом приглашали мою мать к телефону. Подобные промахи случались неоднократно, что не красило её ухажёров. А как-то вечером, когда я сидел за домашним заданием, в дверь позвонили и молодой человек с внешностью банковского служащего вручил мне огромный шикарно оформленный букет белых лилий для моей матери. С внешней стороны к пахучему полиэтилену была приколота записка: «From Gottfried with love». Имена её почитателей постепенно выяснялись…