– Не спали себе кожу в моём пиджачке, – виновато пожелал Мартин перед тем, как исчезнуть.
Взгляд Годара упал на свежую вмятину в песке. Кота там как не бывало.
Из пересказа Марьяны, нарочно нашпигованного неприятными для него подробностями, Годар узнал, что из Суэнии бежал сотенный командир Давлас К. и служащая королевского войска Лана С. Все остальные молодые повесы арестованы, как пособники, так что войско всем составом отправилось в отставку. Дело привычное. Длительная служба в королевском войске – редкость, какой ещё не видывали. Военная служба в Суэнии есть отставка. Но добропорядочные подданные Его Величества надеются на исключение. Ждут-с. Между прочим, по радио передали список арестованных, и имя рыцаря Годара в нём не значится. Среди тех, кого предполагается вызвать для допроса, его тоже почему-то нет. Выходит, что рыцарь признан непригодным к измене…
Годар уже не слушал. Он не заметил, как вышел на широкую мостовую и сколько отшагал шагов.
Мимо пронеслась карета и остановилась впереди. Из кареты вышел сухонький старичок, продвинулся мелкими шелестящими шажками к подъезду какого-то сурового ведомства. Старичок был понурый, с бесцветными губами. Ожидающий его извозчик, сидя на козлах, лениво слушал простенький карманный радиоприёмник.
По обе стороны подъезда сурового ведомства располагались пустые цветочные клумбы и мусорные ящики в форме тюльпанов. Дворник сметал в кучу окурки, чтобы убрать их с тротуара в тюльпаны. Окурками, как Годар убедился позже, были усыпаны в Скире все улочки, переулки и площади, исключая разве что Дворцовую, а глиняные тюльпаны оставались полупустыми.
Ещё на дорогах было много клочков газет и обёрточной бумаги. Всё это шуршало под мётлами или туфлями и отдавало запахом громоздких учреждений.
Ненужные, на его взгляд, учреждения привычно текли мимо Годара.
Государственная служба, а то и худшая дребедень, опять миновала его. Это стоило отметить шампанским. Только на сей раз бокал не был заслужен: продолжение странничества далось ему без борьбы.
Он никогда не верил в то, что получалось само собой. Сомнительное облегчение от того, что Лана теперь далеко, что пущенный вдогонку отряд полиции вернулся ни с чем – это сообщение просочилось из суховатой радиосводки, периодически запускаемой в толпу зевак у репродуктора – простенькое облегчение было равновелико гулкой пустоте внутри. Не надо было рвать узы не завязавшейся привязанности, бороться с несуществующей неприязнью к Давласу на почве не созревшей ревности, тянуться к Нику и презирать его, как самого себя – отвергнутого. Всё это растаяло, не начавшись.
Ребята из полицейского патруля лениво слонялись между прохожими, не проявляя ни к кому интереса. Включённые радиоприёмники покоились в нагрудных карманах, оттуда же высовывались пакетики с сухим соком.
Видный государственный деятель делился из репродуктора страстной любовью к Родине. Потом последовала очередная сводка новостей, где было вскользь упомянуто о значении воинской присяги, после чего другой государственный деятель принялся рассуждать о воспитании юношества. «Мы стараемся. Мы изо всех сил стараемся не терять терпения и взвешенности, – говорил он размеренно и вкрадчиво, – мы можем понять больше, чем обычно думают соотечественники. Мы способны понять даже то, что молодой офицер мог получить внезапное помутнение рассудка и временно предпочесть Родине даму сердца. Но не сразу же после присяги, не в день, когда клянёшься в верности ратника королю и отечеству!»
