– Нет-нет, весна скоро. Шерстяной ни к чему. Я возьму этот, шелковый, – аккуратно дернула за зеленый платок с узором из ромбов и крестиков между ними. – И две кулебяки с курицей, капустой и грибами.
Мальчик, кряхтя, помог кошке устроиться в корзинке.
Когда девица отошла от лавки, то сунула один пирог зверьку:
– Поешь, Бортэ, – и сама принялась уминать за обе щеки.
Агафия понесла подругу по базару, где на три работавших прилавка приходилось десять пустых, снегом, покрытым следами птичьими, заваленных, и улицам, заполненным людьми. Из сожженных княжеств беженцы наводнили Валгеду5 – большой белокаменный город. В Светлоровске базар был у самого берега, на реке Рюнде. Здесь же торговали в особой части города, а за рядами прилавков начинались терема, избы и огороды. Местная река – Веда6 – бежала через столицу княжества, словно рассекая на две половинки скорлупу яичную. Стены стояли по берегам, и мост от двух ворот в высоких башнях вел с торговой стороны на площадь с белокаменным княжеским теремом и большим собором с шестью не золотыми, как привыкла Агафия, а темно-серебряными куполами не луковицей, а полукругом. Многие улицы дальше начинались крохотными и крупными церквушками и тянулись к белым стенам и валу, и высокие боярские палаты переходили в избы и мастерские зажиточных горожан, а после в хижины бедняков. И везде толкались люди, ржали лошади, а дорогу то и дело преграждали сани, заваленные сундуками с хозяйским добром или связками хрюкавших поросят и кудахтавших кур. Война страшным помелом прошлась по земле, и по миру полетели в разные стороны люди, как соринки. Только дети малые, как птички, беззаботные, улыбались и лепетали что-то товарищам или родне. Отцы и матери, вдовы и бездомные, многие еще и не знали, куда податься на ночлег, – беженцы были угрюмы, злы, и боль, страх и страдание нанесли на лица отпечатки. Агафии хотелось отвести взгляд и сжаться в комочек каждый раз, когда проходила она – сытая, тепло одетая, к родному человеку спешившая – мимо несчастных семей. До ушей долетали обрывки чужих разговоров:
– Мы-то ждали, что Бату-хан помер – и беде конец, а щенок его Абукан взял Распутье. Сюда движется…
– А все-таки Абукан прежнему хану не чета. Нет у кередов больше мира. Каждый хочет урвать кусок пожирнее…
– Ой, не выстоит Валгедское княжество…
– Собаки…
– Вороны…
– Кабы встретил любого кереда – руками голыми задушил…
– Конем затоптал…
– Глаза бы выцарапала этими ногтями…
Агафия посмотрела на черную кошку, кусавшую положенную между передних лап кулебяку, и жалела, что не может бросить все и заткнуть уши: и свои, и Бортэ. Так и дошла девица с корзинкой почти до самых ворот, а после завернула во двор шинка. Там рослые парни вводили лошадей в конюшню. Под навесом стояли сани богатые и бедные, а недалеко от них спал мирно тощий медведь с кольцом в носу, короткой цепью к столбику прикованный. Двое мальчишек – в сапожках и лапотках, хозяина шинка сын и работник – ловили пестрых кур у колодца. С крыльца, выдавая ногами коленца, как в пляске, спускался пьяный, то и дело припадая головой к груди простоволосой гулящей девки с красными от сока свекольного щеками. Внутри был полумрак. Свет тусклый лился сквоь узкие оконца, затянутые бычьим пузырем – органом из брюшины зверя рогатого. За длинными столами люди пили и ели. Кто-то кушал уху, а в глазах застыли слезы от потерь. Некоторые только хлеб жевали, с завистью смотря на горшки и вдыхая запах вареной птицы и рыбы. Трое мужиков, видно желавших прокутить последнее, плясали под игру на гуслях, бубне и домре скоморохов: старика и мальчиков в пестрых рубахах, хозяев заснувшего во дворе медведя.
