Все это Терехов знал и без Мартынова. И дядя Степа, конечно, знал, что Терехов все это знает. Но у литературы свои законы, и надо ли это повторять еще раз, если Терехов в начале своего выступления рассказывал о сути и цели криминального романа? О мифологизации преступной идеи, о символическом значении образа частного детектива и его преимуществе по сравнению со стандартным для советской литературы образом бравого милициейского следователя…
Говорить об этом Терехову не хотелось, он устал, торопился, его ждала Маргарита, но как-то так получилось, что слово за слово, фраза за фразой, и разговор со старшим лейтенантом затянулся, продолжили они в его кабинете, где нашлась бутылка «столичной» («Не подумай чего, на работе не пью, а вот после – это уж как придется»), странным образом Мартынов оказался весьма сведущ в технологии детектива, знал, чем метод Холмса отличается от метода Вульфа и, тем более, от метода Мейсона, не говоря уж о методе Пуаро, и в тонкостях характеров великих сыщиков разбирался прекрасно – но современную российскую криминальную прозу на дух не переносил и Терехова, кстати говоря, тоже, хотя и признавал, что, в отличие от прочих, в его романах еще сохранилась прежняя романтика отношений преступника и сыщика, и грань между добром и злом, исчезнувшая в иных современных произведениях, у Терехова, к счастью, видна достаточно отчетливо, хотя порой и выглядит слишком навязчиво.
В общем, поговорили неплохо. В час ночи Мартынов довез Терехова до дома на своем «жигуленке», и только тогда он вспомнил, что обещал быть у Маргариты в десять, она приготовила цыпленка-табака, и теперь ему неделю придется ползать перед ней на коленях – фигурально, конечно, – чтобы вымолить прощение…
– Майор Мартынов слушает, – степенно проговорил в трубке забытый уже голос бывшего старшего лейтенанта.
– Поздравляю с повышением, – вырвалось у Терехова.
– Спасибо, Владимир Эрнстович, – поблагодарил Мартынов, удивив Терехова настолько, что он, не удержавшись, спросил:
– Вы меня узнали?
– С вероятностью процентов девяносто, – сказал майор. – У меня абсолютная память на голоса, как у некоторых – на лица, а у музыкантов – на ноты.
– А я вот быстро забываю, – признался Терехов, – голоса, лица, особенно фамилии. Правда, сюжеты прочитанных книг помню, даже если читал в глубоком детстве.
– Профессиональное, – сказал Мартынов. – Так я вас слушаю, Владимир Эрнстович. Простите, не могу долго говорить…
– Да-да, – заторопился Терехов. – Я, собственно, по поводу сообщения, только что прочитал в рассылке… Где-то в вашем районе вчера покончил с собой некто Ресовцев.
– Было такое, – согласился майор.
– Он… оставил записку? И… может, это не самоубийство? Откуда у него мог быть пистолет?
– Почему вы решили, что он застрелился? – удивленно сказал Мартынов. – Вам что-нибудь известно об этом человеке?
– Абсолютно ничего! Потому и спрашиваю. Не застрелился, вы говорите?
– Повесился на крюке от лампы в кухне. О записке ничего сказать не могу.
– Значит, была?
– Ничего не могу сказать, – повторил майор и, почувствовав на расстоянии огорчение Терехова, добавил: – Я это дело не веду, так что… А вообще – почему Ресовцев вас интересует? Вы же сказали, что с ним не знакомы…
– Не знаком. Просто… Странным показалось – человек покончил с собой…
– В Москве, – вздохнул Мартынов, – ежедневно сводят счеты с жизнью от трех до семи человек. Обычно бомжи и юноши, а интеллигентные люди действительно не так уж часто…
