Саня, стоящий возле окна (плечо в стеклянной пудре), вопросительно смотрит на меня.
– Растяжку поставили, а сами через чердак сбежали! – говорю.
Семеныч и еще пара человек вбегают в дом. Я иду четвертым.
Дом однокомнатный, стол, стулья валяются, на полу битая посуда. В правом углу – лестница на чердак. Лаз наверх открыт.
– Посмотри, – кивает мне Семеныч.
Делаю два пружинящих прыжка по лестнице, поднимаюсь нарочито быстро, зная, что, если я остановлюсь, мне станет невыносимо страшно. Выдергиваю чеку, кидаю в лаз, в бок чердака, гранату, эргээнку. Спрыгиваю вниз, инстинктивно дергаюсь от грохота, вижу, как сверху сыплется мусор, будто наверху кто-то подметал пол, а потом резко ссыпал сметенное в лаз.
Снова поднимаюсь по лестнице, высовываю мгновенно покрывшуюся холодным потом голову на чердак, предельно уверенный, что сейчас мне ее отстрелят. Кручу головой – пустота.
Поднимаюсь. Подхожу к проему, развороченному выстрелом Астахова, – здесь было окошко, из которого палили чичи. Вижу, как из дома напротив мне машет Язва. Они тоже влезли наверх.
В противоположной стороне чердака выломано несколько досок.
– Вот здесь он выпрыгнул! – говорит Астахов.
В прогал видны хилые сады, постройки. Дима дает туда длинную очередь.
– Вдогон тебе, блядина!
Пацаны в доме напротив дергаются, Язва приседает. Я машу им рукой – спокойно, мол.
– Дима! Хорош на хрен палить! – орет Семеныч, в лазе чердака появляется его круглая голова. – Пошли!
– А у нас тут мертвяк! – встречает нас Язва во дворе дома напротив.
– Боевик? – спрашивает Астахов.
Гриша ухмыляется, ничего не отвечает.
– Мы его вниз с чердака сбросили, – говорит он Семенычу.
Мы подходим, от вида трупа я невольно дергаюсь.
Чувствую, что мне в глотку провалился хвост тухлой рыбы и мне его необходимо изрыгнуть. Отворачиваюсь и закуриваю.
В глазах стоит дошлое, будто прокопченное тельце со скрюченными пальцами рук, с отсутствующей, вспузырившейся половиной лица, где в красном месиве белеют дробленые кости.
Астахов подходит в упор к трупу, присаживается возле того, что было головой, разглядывает. Я вижу это боковым зрением.
– Дим, ты поройся, может, у него зубы золотые были, – предлагает Астахову Язва, улыбаясь.
– Мужики, это ж пацан! – восклицает Астахов. – Ему лет четырнадцать!
– Все собрались? – оглядывает парней Семеныч. – Шея! Костя! Не расслабляйтесь, выставьте наблюдателей… Ну что, все целы? Никого не задели?
Мы возвращаемся к машинам.
В первом «козелке» с вдрызг разбитой лобовухой сидят два чеченца – те самые, которых мы везли на базу. Оба мертвые. Вся кабина в крови, задние сиденья сплошь залиты.
У второго «козелка» все на том же месте валяется старичок, живот щедро замазан красным; остывает уже.
– Четыре – ноль, – смеется Язва.
– Вот бы так всегда воевать, чтоб чичи сами друг друга расхерачивали! – говорит Астахов.
– Сплюньте! – отвечает им Семеныч.
